– Вы меня совсем забыли?
– Забыла.
– Ведь это неправда!
– Неправда.
– Зачем же вы так говорите?
– Что же мне говорить вам?
– Конечно. Я страшно глуп. Простите меня.
– Ничего, пожалуйста. Я сама глупая!
Федосьюшка вдвинула в комнату две тумбочки, почти одинаковые, в свежих оранжевых полушубках и розовых платках. Увидев гостя, вся компания остановилась у порога. Лизавета Павловна, не отходя от Катаева и не меняя голоса, проговорила:
– Даша и Гаша, мои девочки. Ведь у меня дети.
– Знаю.
Барышни, не смущаясь, смотрели по-деревенски серыми глазами, но не двигались.
– Поздоровайтесь.
Оба кулечка сунули ладони в руку Пимена Петровича и, вежливо краснея, опять остановились в ожидании.
– Ах да, ждете, чтобы я поехала с вами? Пимен Петрович, поедемте прокатиться! всего (подбежала к замерзшему блистательному окну) двенадцать градусов, не озябнете! и тихо, кажется. Федосьюшка, сегодня тихо, ветру нет?
– А ни к чему мне, барыня. Должно быть, что нет.
Катаева не было нужды так уговаривать, он молчал только потому, что ему удивительной казалась эта ажитация и беспорядочный лепет хозяйки. А та продолжала, будто гонимая ветром, ни к кому в частности не обращаясь:
– Тогда позвольте мне одеться. Ведь вам и самим нужно надеть шубу. Не правда ли? Ничего, что здесь неубрано. Я запоздала немного с проводами мужа. Я сейчас. Даша, Гаша, поговорите с дядей, не бойтесь. Я сейчас.
И выскочила за дверь, как балерина.
У девочек были неровно подстриженные челки, похожие больше на вихры. Они смешно торчали из-под плотно обтягивающих их круглые головы платков. Закутанная Федосьюшка осталась стоять, вздыхая. Взглянув на розовые лоскутки, Катаев спросил:
– Это мама шьет?
– Мама, – пропищали обе девочки враз.
– Она, наверное, шьет вашим куклам платья?
– Мама не шьет, она стрижет… – ответила уже одна из них, Даша или Гаша.
Федосьюшка пододвинулась, страшно и неумело ворочая глазами для таинственности, и зашептала на всю комнату:
– Барыня все режет, все режет, один кусок кончит, за другой примутся. Тронувшись они у нас. Им все равно: шелк ли, ситец ли, просто ли бумага, только бы розового цвета.
Катаев со страхом посмотрел на легкие, неровные ленточки, но ничего не спросил, потому что в комнату входила уже опять Лизавета Павловна.
– Вот я готова. А где же ваша шуба? Федосьюшка, торопитесь, а то смеркаться начнет.
Действительно солнце на глазах уже перебралось с буфета на печку и быстро, по-зимнему катилось под гору.
Поместились все вместе в широких санях. Было, вероятно, больше двенадцати градусов, потому что сухой встречный ветер почти обжигал губы. Но кругом было то же холодное великолепие, и восторженная улыбка Лизаветы Павловны не могла считаться ясным признаком безумия.
– Прекрасное освещение! все делается волшебным от этого солнца! – проговорил Катаев, пристально, вроде доктора, глядя на помолодевшее, милое лицо Лизы.
– Да, да, да! – не оборачиваясь, пролепетала та.
– Вы любите розовый цвет? – значительно продолжал спутник, будто выпуская решительный заряд Шерлока Холмса. Но женщина, едва ли соображая, о чем ее спрашивают, так же машинально и быстро повторила: «да, да!» – и не прищуривая глаз, озиралась на алое сиянье.
Вдруг лицо ее явственно померкло. Она тихо ахнула и закрыла глаза. Девочки забеспокоились, хотели повернуться, но только стукнулись закутанными круглыми головами.
– Что с вами? вам дурно? – воскликнул Пимен Петрович, беря ее за тонкую ручку в цветной варежке. С Лизиного лица как-то полосами уходил румянец, уступая место землистым пятнам. Ресницы опущенных глаз дрожали, бросая мелькающие, но заметные тени.
– Вам дурно? может быть, поворотить домой? – повторил Катаев. Жарницына только сжала ему руку, будто давая знать, чтоб он не тревожился, что все сейчас пройдет. Через вязаную шерсть и замшу его перчатки чувствовался сухой жар ее тела. Не выпуская ее руки, он оглянулся. По сугробам сбегали быстро розовые волны, будто с поверхности смывали окраску невидимой шваброй. Сиреневые подтеки уплывали еще быстрее, и вдруг все подернулось сапфирной дымкой, яркой, но не слепительной бирюзой, и убогие подробности деревенской дороги: куст, яма, брошенный лапоть, изгородь, ворона, катышки лошадиного помета задымились таинственными драгоценностями. Небо спешило налиться глубокой синей водою между закатом и ночью.
Катаев уже не думал о Шерлоке Холмсе, но, может быть, оказался более похожим на этот персонаж, когда сказал Лизе попросту:
– Успокойтесь. Солнце зашло и заря потухла, но посмотрите, какое волшебство.