– Зачем же я буду теперь петь? Для кого?
– Для меня, Наташа. Разве вы для кого-нибудь другого прежде пели?
Она усмехнулась.
– Сама не знаю, для кого я пела. И вообще не знаю, кому нужно это мое пение.
– Зачем же впадать в такую мрачность? Мне оно нужно, а я вас люблю!
– Я совсем и забыла про это.
– Короткая у вас память, Наташа.
– Совсем и забыла про это и вам советую позабыть. Ведь это все глупости: нисколько я вас не люблю и не любила. Так, вроде как ветром нанесло. Пустяки это.
Первую минуту я думал, что пожар или гроза, или что я умираю, но сейчас же вижу, что Наташа будто бельмо с глаз сняла, самому мне меня же открыла. И что, действительно, и петь не для кого, да и любить не для кого. Сразу будто лампу унесли и темно стало. Скучно.
Я говорю:
– Благодарю вас, Наташа. Это для меня подарок.
– Я не виновата. Мне самой казалось, что я люблю вас. Я ошиблась.
– Да, пожалуйста, не извиняйтесь. Я ведь серьезно благодарил вас. Вы мне самому глаза открыли. И теперь я вижу, что и сам я нисколько вами заинтересован не был.
Наташа покраснела, но говорит:
– Вот видите, как хорошо все вышло.
Помолчав, будто повеселела.
– Ну, раз наш роман расстроился, давайте я вам спою, по-домашнему, не для публики.
И запела, плутовка, из Чайковского:
Углицкие мальчишки гурьбой купались, по привычке, как раз насупротив Флегонтовой дачи. Но ныряние не ладилось. Флага не было. Даже собаки не лаяли. Мальчишки – всегда мальчишки, и в конце концов возня и смех поднялись, но не было никакого шику – вдруг показать из воды розовую задницу перед самым барским балконом.
Из-за Волги все отлично слышно, но слушать-то нечего, только собаки лают. Розовый флаг не вьется.
Когда летнее облако рассеется, небо кажется пустым, лазурь – красной.
Если отвлечься мыслями от знаний и предрассудков, можно подумать, что неба нет, одно голубое ничто.
Златое небо
Посвящается А. Я. Головину
Семь столетий прошло с того дня, как разбойничье бродяжье логово окопалось рвом, огородилось тыном и стало затягивать в свою паутину окрестные хижины из Тибрской лозы, обмазанные глиной, бродячие стада, переходившие с пастбища на пастбище, грабить заезжих купцов, умыкать коренастых девушек с широкой ступней, пришедших посмотреть на кулачный бой, джигитовку и ловкость мошеннических рук. Пророческое имя Roma уже произнесено квадратными ртами. Глиняные уродцы, страшные и веселые, но всегда необыкновенно серьезные, уже не переносятся бабушкой в корзине вместе с дымящейся головешкой с места на место, а стоят чинно в закрытом шкапу у печки, семейном святилище. Их мажут кашей во время обеда и поливают маслом и молоком, чтобы и они тоже принимали участие в трапезах и не сердились. Там есть изображения покойников, которые вообще злы и мстительны; чтобы их задобрить, льстиво их зовут добрыми. Есть и возбудительный чеснок, и ключевая известковая вода, и первые боли роженицы и самое появление младенца, его первое слово, первый зуб, первые шаги, первая стрижка, и засов на двери, чтобы не забрались воры, и косяк, чтобы об него не стукнуться, и порог, чтобы не споткнуться, и петли, чтобы они не скрипели, и азбука, и свадьба, и зевота, и чиханье, и боль в пояснице – целое племя уродцев. Есть и пузатые, и тощие, и гримасничающие, и смеющиеся, задумчивые, с одним глазом и четырьмя руками, есть обжоры и постники, и кровожадный малютка Марс, которому нужно мазать нос кровью после каждой удачной драки. Есть воровские, гусиные, горшечные, похлебковые и бобовые боги. Дети боятся и любят их, но запомнить их могут только бабы да старики, которые уже не ходят на драки и грабежи, а посещают запечные святилища, знают слова, чтобы коровы телились, перевязывают пульс красной шерстинкой от ревматизма и умеют предсказывать погоду и объяснять сны и всякие приметы: звон в ушах, мышь пищит, стена треснет, петух крикнет не вовремя, заяц перебежит дорогу, свечка оплывает, таракан попадет в суп.