— Ну-ка, стой! С телегой пущать не велено, местов нет. Отгребай в сторону.
Гузка рада передышке, утёрлась краем платка и потянулась к кочерге.
— А это видел? — спросила она.
Её пресекаемый тяжёлым дыханием голос звучал не слишком грозно, и Фока крикнул:
— Ах ты, старая ведьма! Кому сказано — в сторону! Изыди, не то псов спущу.
В ответ Гузка, не раздумывая, огрела его своей железякой и завопила так, что Фокин крик показался жалким писком.
— Я те изыду, червь навозный! Лежишь по дороге, аки кал смердящий, и хочешь, чтобы все тебя объезжали? Так я через тебя перееду, хучь отмывать колёсы придётся. А перееду потому, что у меня там ёрой ранетый, и ты его, опарыш, сам теперь повезёшь.
У Фоки аж рот от изумления открылся. Гузка, не давая опомнится, снова намахнулась:
— Берёшься ли, слизь замороженная, али я твою кудель в иной цвет покрашу?
Подхватился монастырский служка и ну бежать. Гузка за ним, размахивая кочергой. Мужики, хоть и заминка вышла, враз отсуровели, кое-где загоготали, и бабы перестали голосить — интересно. Фока бежал, ничего не видя, покуда не наскочил на старца Корнилия. Корнилий к Гузке: «В чём твоя обида, женщина?» Гузка сразу голос спустила, рассказала, в чём. «Пойдём, я помогу довезти твою поклажу до места и сам осмотрю раненого», — сказал старец и позвал Фоку за собою. А пришедши к воротам, приказал ему так:
— Станешь на сём месте и будешь говорить всем одни слова: «Добро пожаловать в обитель, святой Сергий примет и приветит каждого».
Сам встал рядом с Гузкою и поднял тележную оглоблю.
— Святой Сергий примет и приветит каждого, — старательно произнёс Фока.
— Запомни, ничего большего, — сказал Корнилий и потянул тележку.
Внутри крепости было многолюдно, помещений не хватало, их отвели только тяжелораненым и больным. Остальные располагались под открытым небом. Самые хозяйственные уже разбили телеги и вкапывали столбы, древесный хлам шёл для навесов. О перегородках не думали, жизнь каждого была на виду.
Тройка с Гузкой в коренниках держала путь к больничному корпусу. Корнилий, хоть пристяжная не из резвых, знал, куда лучше направиться, так что продвигались без долгих остановок. Одна беда — уж больно досаждали собаки, которых собралось здесь великое множество. Они яростно грызлись друг с другом, случалось, бросались на людей, и все, без исключения, цеплялись к Гузке. То ли её кочерга, то ли крикливый голос, то ли сама она вся возбуждали устойчивую собачью неприязнь. Так и шли они, окружённые злобно лающим клубком. Наконец пришли. Корнилий пошёл было отыскивать место, но Гузка его остановила.
— Постой, батюшка, я чаю, помер хозяин. Недалече отседа мне будто иглой сердце проткнуло, хотела остановиться, да псов забоялась.
Корнилий подошёл к Еремею, оглядел его и перекрестился.
Боже, прими душу усопшего раба Твоего...
Гузка завыла. Корнилий подошёл, положил ей руку на спину.
Поплачь, сестра, поплачь. Я послухов пришлю для помощи, и сам помолюсь о душе его.
Оська топтался, не зная, что делать. Ему было жаль ч у старую женщину, он готов был помочь её безутешному горю, хотя как соседка она доставляла ему немало хлопот. Дядя Еремей, тот мужик справедливый, жаль, что помер. Оська сделал шаг к тележке, чтобы проститься, Гузка подумала, что он собирается уходить, и повисла у него на руке.
— Ось, а Ось ты же не бросишь меня тута. Вишь, хозяин помер, куда я теперь? Сыщи доченьку мою, сиротиночку, пусть на батьку придёт поглядеть. И ты вертайся, мы ж теперь одна семья.
Отправился Оська Марфу искать. Слышал, что её куда-то братан уволок, значит, надо самого найти.
С Данилой же, с той поры, как принял из рук Оськи обеспамятевшую окровавленную девушку, случилось вот что. Испугавшись её вида, он передал командование сотней своему помощнику Брехову, а сам, взяв Марфу на руки, поскакал в монастырь. По пути она пришла в себя и, узнав своего спасителя, радостно уткнулась ему в грудь. Данила придержал коня и склонился над ней.