– Да ты о детях подумай! – всхлипнула женщина. – Что с ними-то будет, если тебя убьют? Да пусть не убьют, арестуют? А я?
– Люська, да не убивайся ты так. Я же не стану на рожон лезть. Если что, просто в сторонке постою. А? Ну не плачь ты! Мне идти нужно…
– Проклятый телевизор! – снова всхлипнула женщина. – Проклятый Кислицын! Им всем только одного нужно – сытно жрать и красиво жить, а ты за них пойдешь умирать.
Все они один другого стоят. Ну что тебе дался этот Кислицын? Ты же даже за него не голосовал! А?
Мужчина покрепче прижал ее к груди, чувствуя, как намокает от слез рубашка, и обвел взглядом комнату, на пороге которой стоял. Просевший едва ли не до пола диван с обтрепанной обивкой. Пара старых продавленных кресел не в комплект к дивану. Обшарпанный письменный, по совместительству обеденный, стол, за которым в дни семейных праздников сидели гости. Шатающийся журнальный столик, на котором стоял выключенный сейчас телевизор. Протертый едва ли не до дыр ковер на полу, когда-то белый, а ныне неопределенного цвета. Семейная голография на стенке, радужно переливающаяся под тусклым светом люстры с пожелтевшими пластмассовыми подвесками… Такая знакомая и такая родная картина, от которой нужно уходить в холодную осеннюю ночь, не зная, вернешься ли и сможешь ли сделать хоть что-то.
Позади скрипнула дверь детской. Тимур обернулся и встретился взглядом с заспанной трехлетней девочкой в ночнушке.
– Папа, я хочу писить, – сонно пробормотала она.
– Сейчас, милая моя, – улыбнулся отец. – Люся, займись ребенком. А мне нужно идти, а то все самое интересное пропущу.
Он осторожно отстранил уже в голос рыдающую жену, накинул на себя снятое с вешалки пальто, быстро зашнуровал ботинки и открыл входную дверь. Жена сидела на корточках, обнимая девочку, и сейчас ревели уже они обе. Тимур попытался растянуть губы в улыбке, но лицо предательски дрогнуло, и он поспешил отвернуться.
– Я постараюсь не задерживаться, – сказал он в пустоту лестничной клетки. – И не волнуйся за меня. Все будет хорошо.
Осторожно прикрыв за собой дверь, он двинулся вниз по лестнице. Всхлипывающая женщина, отчаянно сжимающая дочь в объятьях, еще долго сидела на корточках, пытаясь уловить звук его возвращающихся шагов. Затем она отпустила девочку, выпрямилась и кое-как утерла слезы рукавом домашнего халата.
– Танечка, не плачь, – почти твердым голосом сказала она. – Папа обязательно вернется. Пойдем писить.
– Ты куда это собралась?
Белла вздрогнула под загоревшимся в прихожей светом, застыв на полушаге. Откуда она?.. Девушка считала, что мать не слышала ее возни в своей комнате. Обреченно вздохнув, она повернулась. После того, как прервалась трансляция, прошло уже полчаса, и она отчаянно боялась опоздать. Ну что матери стоило выглянуть на минуту позже?
– Мама, я просто хотела…
– Шляешься ночами, – резюмировала мать, уперев руки в бедра. – То приходишь в час ночи, то в пять утра пытаешься из дома сбежать. Ты куда это намылилась?
Неужто Нарпреда защищать решила, вояка?
– Я…
– Никуда не идешь, – решительно отрубила женщина. – Марш к себе в комнату.
Раздевайся и ложись спать. Мала еще глупостями разными заниматься. Да и не женское это дело – воевать.
– Мне уже семнадцать! – вспыхнула Белла. – Я давно не ребенок!
– Повторишь это лет через десять, тогда поверю, – покачала мать головой. – А пока что я за тебя отвечаю. Давай, ложись, и выбрось эту дурь из головы. Без тебя разберутся.
– Не лягу, – девушка упрямо покачала головой. – Мама, ну пойми же ты…
– И понимать ничего не хочу, – отрезала та. – Не хватало еще, чтобы тебя там застрелили случайно. А ну, хватит тут рассуждать! Марш в постель!
Белла вспыхнула маковым цветом.
– Нет, мама, – твердо сказала она. – Я должна идти. И не удерживай меня, я должна! Я себе никогда не прощу, если не пойду. Другие там сейчас жизнью рискуют, а мне дома отсиживаться?
– Бельчонок… – мать попыталась взять ее за руку, но она увернулась. В тусклом свете дочь заметила, как дрожат материнские пальцы. – Бельчонок, не выдумывай.
Никто там жизнью не рискует. Никто и не пойдет…
– Нет, пойдут, – упрямо тряхнула головой девушка. – И я пойду. Не держи меня, мам! – внезапно жалобно попросила она. – Ну пожалуйста! Сегодня, может быть, судьба всего мира решается! Ну ма-ам…
Несколько долгих секунд женщина молча смотрела на дочь. Она вспоминала ее отца, каким тот был десять лет назад, веселого забияку и сорванца, не остепенившегося даже после женитьбы и рождения ребенка. Ее Миша смотрел на нее глазами дочери, его озорные черты проглядывали в девичьем лице. И его характер… Да, она всегда знала, что дочь унаследовала характер отца.
Если бы тогда, десять лет назад, она удержала его, не позволила бы ввязаться в драку с пьяной компанией, пристававшей к незнакомой девушке, сегодня он был бы жив. У нее был бы муж, а у дочери – отец. И, может быть, Белла не отбилась бы от рук, как сейчас. Нет, она не может отпустить дочь. Это единственное, что осталось у нее в жизни. Единственное, ради чего она до сих пор жила. Если с ней что-то случится, останется только лезть головой в петлю. Нет, она не может…
Ее Миша смотрел на нее глазами дочери. Остался бы он сегодня в стороне? Нет.
Наверняка нет. Забияка и хулиган, он в то же время обладал каким-то извращенным чувством справедливости. Она не смогла бы удержать его. И имеет ли она право удерживать унаследовавшего его характер дочь? Да, она сумеет запретить девчонке уйти на улицу сегодня ночью. Но простит ли та ей когда-нибудь?
– Бельчонок, – тихо проговорила она, удерживая неожиданно навернувшиеся слезы. – Присядь пока. Ты уходишь надолго, когда вернешься, непонятно. Я сделаю тебе с собой бутербродов.
Ночная тьма окутывала столицу. Редкие фонари тускло освещали пространство возле столбов, оставляя большую часть тротуаров неосвещенными. Город спал. Он всегда спал в это время. Где-то там, далеко на юге, в жарких мегаполисах, крутились неоновые рекламы, превращая своими сполохами черную тропическую ночь в удивительную фантасмагорию, летели по ярко освещенным улицам автомобили.
Чернокожие аборигены, сливаясь с мраком обнаженными руками и ногами, высыпали на тротуары, радуясь ночной прохладе и возможностью выбраться из-под ледяных струй кондиционеров. Здесь же, на севере, ночью города спали, и только редкие грузовики и патрульные полицейские машины разрезали серую снежную темноту улиц и переулков тусклым светом фар.
Так было всегда – но не сегодня. Этой ночью страна не спала. Страсти бурлили в тесных квартирах панельных многоэтажек, просторных ветхих комнатах особняков дореволюционной постройки и в комнатах деревянных бараков. Телевизоры тихо шипели в углах статикой бессмысленных помех прерванного телевещания, и горячечный шепот – только бы не услышали соседи – вторил этому шипению.
Страна не спала. И темные улицы северных городов замерли в натянутом ожидании, медленно пробуждаясь к жизни в неурочное время зимней воскресной ночи. То и дело тут и там хлопали двери квартир и подъездов, скрипели деревянные ступеньки и доски тротуаров, комариными голосами начинали петь гравиэмиттеры личных и казенных автомашин. Столица, взбудораженная шипением разрядников и пулеметными очередями, пробуждалась быстрее прочих, но и остальные города ненамного от нее отставали. Сначала редкие, потом все более и более частые человеческие фигуры возникали на улицах, пробираясь к центральным площадям и резиденциям наместников Нарпреда. Фигуры сбивались в группы, группы – в толпы, заполонявшие площади и скверы. Спешно поднятые по тревоге полицейские, а потом и части внутренних войск УОД растерянно жались неподалеку. Они не получали сверху никаких команд и не понимали, что им делать – то ли разгонять людей, то ли, наоборот, охранять от гипотетических мятежников. В конце концов в тех регионах, где наместники Нарпреда открыто встали на сторону Кислицына, полиция даже организовала подобие оцепления вокруг площадей "с целью предотвращения провокаций", причем их разрядники оказались направлены отнюдь не на толпу.