– Увольте меня от своих проповедей, – повел рукой Дурново. – Я их уже слышал, и снова в полвторого ночи обсуждать не собираюсь. Не мое и не ваше дело решать, как переобустраивать Россию. На то есть более умные люди. Наше дело – верно служить императору. Надеюсь, против этого вы ничего не имеете?
– Вы знаете, что я отдам жизнь за государя императора, – тихо произнес Зубатов.
– И вам нет нужды иронизировать на этот счет. Что не отменяет факт бесцельности и бессмысленности моей работы. Все равно, что вычерпывать воду из дырявой лодки чайной ложечкой. Нужны преобразования – и в области политического сыска и охраны государственного строя, и в области государственного устройства. Без этого, боюсь, страна погибнет. Вы умный человек, Петр Павлович, и ваше слово имеет вес в высших кругах. Я хочу, чтобы вы попытались донести ситуацию до министра, а лучше – до государя императора…
Он поморщился и умолк..
– Кого я обманываю… Это наверняка бессмысленно, – Зубатов извлек из жилетного кармана золотые часы-луковицу, щелкнул крышкой и взглянул на циферблат. – Да, действительно, половина второго ночи. С вашего позволения, я откланяюсь. Надо поспать хотя бы часов пять.
Когда за директором Охранного отделения закрылась дверь кабинета, московский генерал-губернатор опустил голову и тяжело задумался. Он аккуратно расправил скомканные листы доклада и вновь пробежался глазами по строчкам. Тихо тикали в дальнем углу ходики. С бульвара донесся неторопливый перестук копыт, лязганье подков о брусчатку мостовой, громкое в ночной тишине – проехал казачий патруль.
Какое-то время Дурново читал. Потом выдвинул ящик стола, вынул оттуда донос, пробежал его глазами, хмыкнул – и медленно порвал в мелкие клочья.
– Жандарм-социалист, это надо же! – пробормотал он. – Чего только убогие не придумают…
29 сентября 1905 г. Санкт-Петербург. Каменноостровский проспект, дом 5
– Знаешь, как окрестили тебя в желтой прессе?
– Как же, слыхал, – весело хмыкнул Витте, теребя себя за треугольную бородку.
Его обычно жесткие серые глаза в этот раз благодушно поблескивали в свете льющегося из окна скупого света, пропускаемого к Петербургу тяжелыми осенними облаками. На высоком, с залысинами лбу играли блики. – "Граф Полусахалинский", да?
– И ты так спокойно об этом говоришь? – князь Оболенский нервно прошелся по комнате. – Всякая шантрапа, едва научившаяся держать в руках перо, выдумывает тебе клички!
– Да брось, Андрей, – отмахнулся от него бывший чрезвычайный посол. – Пусть себе тявкают. Помнишь, как у Крылова? "Ай, моська, знать она сильна…" Ты просто не представляешь, как я рад, что наконец вернулся в Россию. Осточертели мне эта Америка на пару с Японией, спасу нет. Как я по дому соскучился! Пусть себе лают.
По крайней мере, чувствую, что снова в Петербурге. Ты мне лучше скажи, нет ли кардинальных изменений по сравнению с тем, что ты мне писал в последний раз?
– Нет, радикальных нет, – пожал плечами обер-прокурор. – Но и улучшения – тоже.
Бунты то тут, то там, в Москве постоянные стачки и забастовки, а из Москвы по стране потихоньку расползается. Крестьяне чем дальше, тем больше неспокойны. В Баку и Батуме черт-те знает что творится. А император даже слушать не хочет о реформах.
– Так-таки совсем не хочет? – переспросил Витте.
– Ну, слушает с кислой физиономией и отмахивается. Кажется, я ему уже вконец надоел. Победоносцев ему на ухо нашептывает, что нельзя идти на попятную, что только сильная рука спасет Россию… впрочем, ты и сам знаешь.
– Знаю, – новоиспеченный граф погрустнел. – Ох, знаю. Ну, и что делать будем?
Молиться и надеяться на чудо?
– Это ты-то на чудо надеяться хочешь? – подозрительно взглянул на Витте Оболенский. – Сережа, не темни. Я же тебя знаю, как облупленного. Выкладывай, что придумал. Да не тяни давай, наверняка ведь за тем и позвал.
– Ну, Алексей свет Дмитриевич, ничего от тебя не скроешь, – развел руками Витте.
– Вот что значит молодежь! Куда нам, старикам…
Князь фыркнул. Он был всего на шесть лет младше Витте и уже разменял шестой десяток, но для Витте все равно оставался молодым.
– Ладно, ладно, не сердись, – развел руками граф. – В общем, Алексей, пока ехал я из Америки домой, думы думал разные. И, как ни крути, выходит так, что нельзя жить по-прежнему. Ушло прежнее время, ушло окончательно. Если двадцать или даже десять лет назад можно было жить по старинке, с просвещенным абсолютным монархом, то сейчас уже нет. Новый век наступил, век науки и техники, коммерции и предпринимательства. Видел бы ты Североамериканские Штаты! Новые заводы, фабрики, даже города растут как грибы там, где раньше только голые степи простирались. Биржи в расцвете – мясо, зерно, ценные бумаги. Вот это – будущее!
– То-то ты в Америке перед газетчиками стелился, – с холодком в голосе заметил Оболенский, разглядывая ногти. – Дошли тут до нас некоторые номера…
– Надо же было мне погладить их по шерстке, – фыркнул граф. – Мне эту кость собакам бросить было не сложно, а выгода ощутимая вышла. Пусть их радуются от счастья, что русский политик похвалил. Нет, не идеал нам Америка, но учитель знатный. Пора давать купцам да заводчикам права, ох, пора. Силу они давно себе забрали, деньги теперь у них, а не у дворян, а сила – она нынче в деньгах, а еще в фабриках и мануфактурах. А коли станем думать, как раньше, что черные людишки, пусть и с деньгами, нам и в подметки не годятся, плохо все это кончится. Знаешь, как дрожжи тесто в бадье изнутри распирают? Вот наши собственные фабриканты и есть те дрожжи. Не снимем гнёт с крышки доброй волей, сами выдавят. А снимем – и стране выгода будет, и мы с тобой в убытке не останемся.
Князь перестал ходить по комнате, отодвинул стул и сел за круглый стол напротив министра.
– Это я уже слышал, – сухо сказал он. – Много раз слышал, еще с тех времен, когда ты рубль золотом укреплял. Но ты ведь что-то новенькое замыслил, верно?
– Верно, – согласился граф. – Вот, посмотри, – он выдвинул ящик стола и достал несколько мелко исписанных листов бумаги. – Почитай-ка. Это проект доклада. В ближайшее время я собираюсь передать его государю.
Князь принял лист и углубился в чтение. Наконец он поднял голову и в упор взглянул на собеседника.
– Да уж, а ты не шутишь, – медленно произнес он. – Думаешь, твоей новой силы хватит, чтобы продавить это дело?
– Не знаю, – Витте снова развел руками. – Один, наверное, и не сумею. А вот с чужой помощью… с твоей, например, почему бы и нет?
Князь пожевал губами и еще раз пробежал документ глазами.
– Нет, – сказал он наконец, – в таком виде не продавить. Слишком радикально.
Править надо.
– Так затем я тебя сюда и позвал, – неожиданно легко согласился граф. – Я несколько месяцев в России отсутствовал, обстановку уже не чувствую. Вот и будем править потихоньку. Через две недели у меня назначена аудиенция с государем по вопросам внутренней политики, на ней и подсунем бумажку. И все усилия приложим, чтобы государь согласился подписать. На всякий случай надо несколько вариантов сделать. Ну как, станешь помогать?
– Ты же меня знаешь, – вздохнул Оболенский. – Конечно, стану. Возьму с собой, завтра перечитаю на свежую голову. Только вот, ради бога, про конституцию убери.
Сам знаешь, государя от одного этого слова трясти начинает. Щелкоперам про нее сколько угодно можешь намекать многозначительно, но при императоре – ни-ни.
– Вот и хорошо, – одобрил Витте. – Вот и славно. Ну, ладно, что мы все о делах да о делах… – Он нажал кнопку, и в приемной тренькнул звонок. Несколько секунд спустя дверь кабинета распахнулась, и лакей внес поднос с бутылкой вина и парой бокалов. На тарелках лежали закуски. – Расскажи, что ли, поподробнее, что тут без меня творилось.
Паровоз Олег уже видел. Огромная черная махина, в клубах пара и дыма ползущая по рельсам, произвела на него такое же неизгладимое впечатление, какое произвело чучело мамонта, большое, волосатое, сильное и безнадежно древнее. Ощущение такое же неизгладимое, как возвышающаяся перед ним установка из баллонов, труб, манометров и прочей скобяной галиматьи, окружающей небольшую – относительно, конечно – чугунную камеру с крохотным мутным окошком с толстым, в три или четыре пальца, куском настоящего горного хрусталя. Внутри установки что-то слабо шипело и тихо потрескивало. Сочившийся сквозь узкие оконца полуподвала хмурый свет московского осеннего полудня уюта помещению не добавлял.