— Ну уж точно уверена, что не приехала сюда за тем, чтобы моё сердце выдрали из грёбаной груди... снова. Это оказалось бонусом ко всему. Я такая везучая.
Я открываю дверь и выпрыгиваю из машины, решая, что Оушен поспала уже достаточно времени. На самом деле, нет, даже с открытыми окнами в машине слишком сложно дышать.
Поездка обратно к дому Лотнера такая же неуютная, как и все те три часа проведённые в Пасифик Парк. Оушен наше связующее звено. Мы разговариваем с ней, но не друг с другом. А ей нравится каждая минута, проведённая там. Я делаю так много фотографий сегодня, что уйдут часы на то, чтобы все их разгрести. Я подумываю о том, чтобы уехать сегодня вечером домой, но это кажется нечестным по отношению к Оушен. Ей нравится проводить время с Лотнером, даже если я не могу находиться рядом с ним. Если мы останемся, то это будет ради неё, и я занесу этот поступок в список маминых принесённых жертв.
— Ты не закончила рассказ о том, как пришла ко мне ещё раз, — нарушает тишину Лотнер, пока мы проезжаем мимо холмов, подъезжая к его дому.
— Это не имеет значения, — пожимаю я плечами, выглядывая в окно.
— Для меня имеет.
— Почему?
Он вздыхает.
— Потому что я пытаюсь понять, как мы оказались здесь, в этой запутанной ситуации.
— Неподходящее время... я думаю, — качаю я головой. — Это случилось спустя некоторое время после моего первого похода к гинекологу. Тебя не было дома, но Роуз спустилась ко мне и сказала, что у тебя сейчас тяжелые времена, потому что к твоей маме вернулся рак. Она сказала, что ты был на грани, а Клэр, одним словом, поддерживала тебя. Я не хотела разрывать вашу связь, поэтому решила подождать. Вскоре после этого я попала в больницу. Я была обезвожена и вымотана. Это стало тревожным сигналом для меня: я поняла, что нужно поставить на первое место своего ребёнка, поэтому решила не пытаться связаться с тобой, пока не рожу.
Я вспоминаю, как Лотнер говорил, что на прошлой неделе они с Эммой останутся дома «у отца», поэтому, покосившись на него, я размышляю, задать ему этот вопрос или нет.
Он кивает, но ничего не говорит мне. Даже не поворачивается в мою сторону.
— А твоя мама... — я не решаюсь закончить предложение.
Он резко поворачивает голову ко мне.
— Ты не знаешь? — напряженно спрашивает он, в голосе слышится замешательство.
Я качаю головой.
— Нет, откуда я могу знать?
Лотнер заезжает на подъездную дорогу, глушит машину и выбирается из неё.
— Невероятно. Я должен был догадаться.
Он вытаскивает Оушен с её сиденья и несёт в дом.
— О чём ты говоришь? — бегу я вслед за ним.
Он сажает Оушен на пол и идёт на кухню. Я кладу ей новую раскраску и карандаши на кофейный столик, а она только и делает, что улыбается, вытаскивая карандаши из упаковки.
Когда я захожу на кухню, Лотнер залпом пьёт свой протеиновый коктейль, стоя у открытого холодильника.
— Что «невероятно»?
Он допивает и бросает пустую бутылку на стол.
— Моя мама умерла за два дня до наступления Рождества в тот год.
— Мне жаль, — шепчу я.
— Мне тоже, — он ставит руки на бока и оборачивается ко мне. — Дэйн знает об этом, поэтому я предположил, что ты тоже.
А теперь он говорит какой-то бред. Как Дэйн может знать об этом?
— Дэйн не знает.
— Он ЗНАЕТ. Я встретил его в хозяйственном магазине следующей весной после этого. Оушен, должно быть, уже почти исполнилось два месяца.
В голове у меня всё перемешивается. Это всё ещё не имеет смысла.
— Когда я спросила у Дэйна, что ты имел в виду там, в больнице, он сказал, что вы встретились с ним в кафе ЗА МЕСЯЦ до рождения Оушен. Он сказал, что не ему было решать, говорить тебе или нет, что я беременна, а мне он не сказал, потому что заботился обо мне и Оушен.
Лотнер резко поворачивается ко мне.
— Ты серьёзно? Хорошего же ты парня нашла, Сид. Он грёбаный лжец.
Я поднимаю на него глаза и киваю головой в сторону юных ушей, которые находятся в соседней комнате. Он с сожалением вздыхает и выходит из дома. Я иду за ним.
— Дэйн не стал бы мне врать, — говорю я и складываю руки на груди.
— Тогда спроси его о нашем разговоре в хозяйственном магазине ПОСЛЕ рождения Оушен. Увидим, скажет ли он тебе о том, что я рассказывал в какую абсолютнейшую развалину я превратился после того, как две самые важные женщины в моей жизни оставили меня в течение полугода и о том, что я даже смотреть не мог на других — так глубоко ты оставила свой след у меня в душе. А затем я спросил, не слышал ли он что-нибудь о тебе или может Элизабет с Тревором говорили о том, как твои дела, — с каждым словом его голос всё больше и больше повышается.