Смерть, о которой предупреждала сирена еще тогда, в сорок втором, когда Маше было три годика, ― смерть вошла в комнату и встала за спиной.
Мария Ильинична почувствовала, как похолодели её руки.
“А ведь и правда, пора” ― вдруг поняла она.
Боренька, старший, писал последний раз лет пять назад. Виталик, муж, умер, двенадцать лет прошло. Мишенька сговорился со своей шалавой, чтобы сжить её со свету...
― Я просто помеха всем, ― тихо пробормотала под нос Мария Ильинична. ― Просто старая гнилая колода, валяющаяся на пути...
Она нашарила очки, надела их на нос, зажгла лампу.
Взяла стакан с водой, запить смерть...
Решительно, чуть подрагивающей рукой, взяла таблетку... Впрочем, руки у нее давно подрагивают.
Посмотрела на неё.
― Баба Маша, и кукла Маша, ― прозвучал в ушах голос Катьки. И смех. Радостный, беззаботный смех человека, никогда не слышавшего ни воя сирен, ни буханья смерти с небес... Да и на ссоры родителей с бабушкой не обращающего внимания ― не орут же, не дерутся. Просто разговаривают, а потом пойдем домой... А по дороге покатаемся с горки....
В руке вместо смерти была пуговица ― глаз куклы Маши.
― Наташа? Наташа, ты прости меня, дуру старую... Нет, ты помолчи, ты выслушай... Я подумала ― это же ведь совсем хорошая идея, мне к вам переехать, и только дурь моя меня удерживает. И Катьку прописать ― тоже отличная мысль. И мне с Катькой можно будет чаще повозиться. Не обижаешься на меня? Ну, и славно. Ну и спасибо тебе.
Мария Ильинична положила трубку.
Тишина.
Вой сирен заткнулся, и даже туман перед глазами чуточку рассеялся, словно бы она стала чуть лучше видеть.