Не успел Стив закрыть за собой дверь, как завсегдатаи «Космоса» почуяли полицию. Молодые люди стали подозрительно коситься на Кареллу, а он на них. Он не сомневался, что, спроси он у кого-то который час, ответом будет хор голосов: «Тридцать пятое декабря». Он выбрал столик у двери и сел между длинноволосым блондином и парнем с черной бородой. У сидевшей напротив девушки были длинные каштановые волосы, перепуганные карие глаза и ангельское личико.
— Ну что надо? — спросил его блондин.
— Я из полиции, — сказал Карелла и показал значок, который не вызвал у молодых людей никакого интереса. Девушка поправила каштановую прядь, упавшую на щеку, и отвернулась. — Мне надо установить личность человека, которого убили в этом районе.
— Когда? — спросил блондин.
— В воскресенье вечером. Восемнадцатого апреля.
— Где? — спросил блондин.
— В пустом доме на Харрисон.
— Как, кстати, вас зовут? — осведомился блондин.
— Стив Карелла.
Тотчас же девушка отодвинула стул и встала, словно хотела поскорее убраться отсюда. Карелла положил свою руку ей на запястье и спросил:
— А вас как зовут, мисс?
— Мери Маргарет, — ответила она, отдернула руку и сделала попытку отойти.
— А фамилия? — не отставал Карелла.
— Райан, — сказала она. — Ну пока, мальчики. — Она сделала еще несколько шагов, но была остановлена словами Кареллы:
— Не могли бы вы, мисс Райан, взглянуть на снимок?
Он вынул из бумажника фотографию. Девушка подошла к столику, взглянула на фотографию, но ничего не сказала.
— Не узнаете?
— Нет, — помотала головой мисс Мери Маргарет Райан. — Пока, — снова сказала она молодым людям и быстро вышла из кафе на улицу.
Карелла проводил ее взглядом и затем показал фотографию блондину:
— Не узнаешь?
— Нет.
— А как тебя зовут?
— Боб.
— А фамилия?
— Кармоди.
— А ты кто будешь? — обратился он к бородатому.
— Хэнк Скафале.
— Где живете?
— На Портер-стрит.
— И давно?
— Давно.
— Хорошо знаете тех, кто тут живет?
— Придурков знаем. С остальными не водимся.
— Этого парня случайно не встречали?
— Нет, если он действительно так выглядит, — сказал Хэнк, разглядывая снимок.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, он ведь мертвый?
— Да.
— Это уже не то, — заключил Хэнк и добавил: — Вырубили ток. — Он снова посмотрел на снимок, покачал головой и повторил: — Вырубили ток. Нет, я не знаю, кто этот бедолага.
Примерно в том же духе высказались и прочие завсегдатаи «Космоса». Карелла посетил еще пять столиков, объяснил, что его интересует, и фотография распятого какое-то время переходила из рук в руки. Никто из ребят не проявлял особого дружелюбия (они успели усвоить, что от полицейского запросто можно получить по башке, и лишь потом прийти к выводу, что между вами нет взаимной приязни), но и открытой враждебности тоже не было. Они все послушно изучали снимок и потом сообщали, что никогда не встречали того, кто на нем запечатлен. Карелла поблагодарил их и удалился.
К пяти часам Карелла побывал в двух кафе, вегетарианском магазине, магазине пластинок, магазине, где продавались сандалии, и еще в четырех местах, обслуживавших местную молодежь — во всяком случае тех ее представителей, кто предпочитает отращивать длинные волосы. Карелла не мог заставить себя называть их придурками, хотя они сами не имели против этого определения ровным счетом ничего. Для него это было все равно как нацепить на большой палец покойника бирку с указанием имени и лишь потом выяснить, как его зовут. Ярлыки раздражали его, кроме тех случаев, когда они прикреплялись к вещественным доказательствам или были наклеены на склянки и коробки с лекарствами. «Придурки» — было особенно обманчивым определением, сначала применявшимся к хиппи со стороны, а затем принятым ими уже в виде самозащиты и впоследствии сделавшимся уже знаком отличия, носимым с некоей гордостью и вызовом. Но с другой стороны, это все равно не могло заслонить уничижительного оттенка, присутствовавшего в слове. Собственно, и полицейские порой именовали себя «свиньями», надеясь тем самым лишить слово оскорбительного оттенка. Ладно, все это чушь. Карелла не был свиньей, а те, с кем он сегодня общался, не являлись придурками.
Это были ребята, обитавшие в районе, разделенном на враждующие группировки, как какая-нибудь область Ближнего Востока. Когда город был еще молодым или, по крайней мере, не таким старым, как теперь, в этом районе в основном жили еврейские иммигранты — с небольшими вкраплениями ирландцев и итальянцев, чтобы плавильный котел мог работать, как ему и положено. Что ж, котел бурлил вовсю — достаточно спросить Мейера Мейера, который, напротив, жил в районе, где евреев было раз-два и обчелся, и сверстники бегали за ним и вопили: «Расстреляем Мейера от живота веером». Ну а затем все кончилось чем-то вроде перемирия без разоружения между старожилами, дети которых пошли учиться в колледжи или освоили хорошие профессии и затем переехали в Риверхед или Калмспойнт. Новая волна иммиграции, захлестнувшая этот район, состояла в основном из граждан Соединенных Штатов, которые не владели английским и которые пользовались всеми правами и привилегиями представителей нацменьшинств, то есть им мало платили, с них дорого брали, их презирали, поколачивали и вообще делали все, чтобы создалось впечатление, что Пуэрто-Рико — не прекрасный солнечный остров в Карибском море, а помойка на краю болота. Они быстро научились выбрасывать мусор из окон прямо во двор, потому как иначе крысы быстро явятся в квартиры за своей законной добычей. Кроме того, если к людям относиться как к мусору, их трудно осуждать за то, как они обращаются со своим собственным мусором. Кое-кто из пуэрториканцев задерживался здесь лишь для того, чтобы заработать деньги на обратный билет, кое-кто шел по тропинке, проторенной европейцами: они учились в школе, изучали английский, получали неплохие работы, после чего переезжали в более благоустроенные районы подальше от центра, занимая места, освобождаемые более состоятельными американцами, которые, в свою очередь, и вовсе покидали большой город, покупая дома в пригородах. Кое-кто оставался в трущобах, поддаваясь обработке на жерновах нищеты и задаваясь вопросом, не лучше ли было бы сейчас купаться в теплых и чистых водах Карибского моря, где единственной угрозой была барракуда.
Длинноволосые молодые люди, наверное, казались пуэрториканцам, населявшим эти места, очередной волной иммигрантов. Как оказалось, предрассудки легко выворачиваются наизнанку: в каждом толстопузом угнетателе сидит тощая жертва, которая ждет, что ее отпустят на все четыре стороны. Хиппи, дети-цветы, или, если угодно, «придурки», пришли сюда в поисках мира, покоя и любви и были встречены с той же неприязнью, страхом и враждебностью, какую успели узнать пуэрториканцы со стороны прежних старожилов. Пуэрториканцы теперь сами излучали агрессивное недоброжелательство. Но что делать: нельзя долго навязывать людям определенный образ жизни, а потом требовать, чтобы они вдруг забыли его и стали жить по-новому. Нельзя пихнуть их в канаву и затем требовать понимания того, почему сыновья и дочери преуспевающих американцев норовят оказаться с ними рядом в той самой канаве, которая им так обрыдла. Если насилие абсурдно в своей основе, то ситуация, при которой одни жертвы нападают на других жертв, по меньшей мере, трагикомична. Именно такая обстановка сложилась в южной части города, где молодежь, явившаяся пожить в нищете, была вынуждена покупать холодное и огнестрельное оружие, чтобы защититься от тех, кто тут жил в нищете многие годы. В последнее время сюда стали заезжать байкеры-мотоциклисты в кожаных куртках и со свастиками, испытывавшие к своим стальным лошадкам любовь, обычно направляемую на женщин. Байкеры внесли в жизнь района еще больше тревоги и добавили непредсказуемости и в без того напряженную ситуацию.