Марианна зажгла свет и снова села возле Зои. Невнятное любопытство к жизни заставляло ее слушать, что та рассказывает. Между ними возникло что-то вроде доверия, как между взрослыми женщинами.
— Ведь это меня за то Бог бьет, что я мужнину плоть в себе не удерживала, — с печальным воодушевлением призналась ей Зоя. — От законного своего мужа родить не хотела. Потому — не любила ево… — И добавила строго: — Станешь со Светозаром жить, так-то не делай. Не хитри.
Через полчаса заскрипели ворота, приехал сам Лазуткин в шарабане. Больная увидела председателя, и на лице у нее промелькнуло что-то вроде желания прихорошиться, прибодриться.
— Здорово, княгиня! Говорят, занемогла ваша милость?
Лазуткин положил шапку и подошел к постели.
— Эх, Зоя, Зоя! Бойкая ты была баба! Не при деточках сказать, помутила ты нас, молодых ребят!
— Всего бывало, Нестер Абросимыч, — с тихим удовольствием вспомнила та.
— По старой замашке хочу прокатиться с тобой. Собирайся.
Зоя улыбнулась председателю болезненно, но игриво.
— Неохота курочке идти, да тянут за хохолок! Зорька и Марианна остались вдвоем.
— Уйдешь? — спросил Зорька. Марианна молчала.
Зорьке и самому не хотелось для первого раза оставлять ее сейчас в пустой избе, где незримо жила тоска и болезнь.
— Боишься?
Марианна покачала головой.
— Почему все спрашивают: «Боишься?» Неужели я такая маленькая?
Зорька шагнул к ней и, оглянувшись на дверь обнял за плечи.
— Какая же ты маленькая? — очень ласково сказал он. — Ты уже вон какая выросла! Вовсе большая стала…
А Зоя умерла через неделю. Лазуткин, возвращаясь с совещания по сенокошению, заехал в больницу. Ему там сказали, что все эти дни Зоя была вроде бы ничего, а тут, в последнюю ночь, убежала со своей койки, и утром нашли ее в больничном саду, под черемухой.
— Чего же вы смотрите? — с досадой спросил Лазуткин. — Ходит тут вас косой десяток, подолами трясет…
— Десяток! Сторожа и двух нянек на покос взяли от исполкома. Сестра да санитарка на всю больницу разрываются.
Один из больных сообщил Лазуткину, что будто слышали ночью, кто-то шебуршился под окном. Но подумали, что это какая-нибудь парочка: сад при больнице был густой, и пары сюда частенько захаживали.
— Эх, Зоя, ты Зоя!.. — уже с тоской сказал Лазуткин. — Бедная ты баба!.. И я возле тебя, было время, грелся, а теперь лежишь ты здесь, всем людям холодная…
И поехал прямо на лесопилку, велел сделать гроб. А Зорька еще ничего не знал. На Буланом возил сено волокушами, готовил стог.
— Не сыровато? — спросил Лазуткин, мучаясь другими мыслями.
— Пересушивать не придется. Лазуткин собрался с духом и сказал:
— Ну, Светозар Валерьяныч, остался ты сам себе большой, сам себе маленький. Вот так, парень…
…Зою похоронили неподалеку от того камня, под которым лежала всеми уже забытая Ангелина. Проходя мимо этого камня, Лазуткин сказал Марианне:
— Прибей досочку. Кто по земле не бегал, тот и не согрешил. Говорят, тоже красивая баба была!..
На поминках он сильно выпил и кричал Марианне и Зорьке:
— Эх, кабы у меня своих семерых не было, я бы вас к себе в дети взял!..
У Лазуткина действительно была полна изба ребят, и все с серо-голубыми, как барвинок, глазами: своих трое и четверо от покойного брата.
— Все равно! — кричал Лазуткин, обнимая Зорьку и Марианну. — Я из вас людей наделаю! Я город Берлин брал! Своими простыми, советскими руками!..
Поминки были богатые: колхоз дал Зорьке муки на пироги и ячменя на пиво. Этим-то пивом Лазуткин и окончательно набрался. Забыл, что он на поминках, а не на свадьбе, и гудел:
— Горько-о!..