«Ну, насмешил!» — воскликнул я. «Почему?» — «Ни с того ни с сего ты вдруг вспоминаешь о Лео с Камиллой!» — «Но ты же сам заговорил о Бале колыбелей!» — «Ну и что?» — «Ничего!» И вдруг я осознал, что его фраза: «так они все же сходили на бал?» — была, скорее, не вопросом, а утверждением, простым замечанием, равноценным кивку головой — «ах, вот как», вежливой реакцией, показывающей, что вы слушаете собеседника.
«Да это же было два года назад!» — сказал я. «Знаю, — ответил Поль, — но они туда вернулись». — «Куда туда?» — «На Бал колыбелей, они были приглашены со своими родителями». — «Как ты это узнал?» — «Через Интернет, старик, я сделал копии фотографий, сегодня вечером принесу, пока, до скорого». И он направился к метро, покачивая из стороны в сторону широкими плечами (каким до боли знакомым мне было это покачивание!), и в такт его шагам (а вот это уже было что-то новое) покачивалась рука, сжимавшая кейс.
Мои ноги приросли к земле, эйфория испарилась, а я ощутил приближение неминуемой катастрофы. Я не мог оторвать взгляда от кейса, такого непривычного в руке старого друга. В моем окружении не было принято носить их. Его кейс должен быть круглым, как мяч, а не черным и угловатым. Поль, милый Поль, подбрось его вверх, не волнуйся, я словлю его, сделай это, умоляю тебя, или все полетит к черту. Поль, уже входивший в метро, вдруг повернулся и крикнул мне, размахивая кейсом: «Пуз-пуз-пуз, я клянусь, Раф!» — «Пуз-пуз-пуз, я клянусь, Пауло!» — закричал я в ответ, и он скрылся в толпе.
Вместо того чтобы пойти на лекции, я отправился домой, лег на кровать и уставился в потолок. Мой мобильник, который я бросил на пол, не переставал пищать. Наконец я поднял его и посмотрел список звонивших: Лео, Камилла, Лео, Камилла, Паола (девчонка с факультета, одолжившая мне конспекты, которые я должен был ей вернуть, да, забыл сказать, что она была в то время объектом моей очередной влюбленности), мама, затем номер, который я не сразу узнал, ах да, старики Дефонтены, снова моя мать и Камилла. Предчувствие неизбежной опасности еще больше усилилось — мне столько за весь месяц не звонили. Я отключил мобильник. Всё, теперь отрезан от мира! Дышать стало легче, и я заснул.
Когда я пришел с опозданием в клуб, Поль уже сидел на ступеньках. Рядом с Анной. Они болтали, словно старые друзья. Поль разложил на своем кейсе фотографии, и Анна, чтобы лучше рассмотреть их, собрала свои волосы в пучок, завязав их резинкой на затылке.
Все это я заметил в одну секунду через прорези шлема, но я не стал приветствовать их, а сразу приступил к тренировке. Затем пробил час сражения. Я ощутил небывалый прилив сил, я был черным рыцарем, перед которым никто не мог устоять. Я сделал подряд несколько ги геико, издал боевой клич, ударил ногой, ударил мечом, я был недосягаем, мои противники падали один за другим. Да здравствует турнир, гремите, трубы, распускайтесь, знамена! Я ввалился в раздевалку и проревел: «Кто пустил сюда Поля?» Глупости, посетители могли ходить всюду, где им вздумается. Я прочел удивление на лицах парней: «Кто это?» — «Он сказал, что у вас назначена встреча, — извиняющимся тоном произнес дантист, — я решил показать ему зал, а что, не надо было?» — «Это мой лучший друг», — заявил я, словно это все объясняло. «У тебя есть лучший друг?» — удивился менеджер из телефонной компании, а дантист подхватил: «Ну что ж, тебе повезло», а потом кто-то добавил: «Классный парень». Неужели, эти ребята из клуба Budo XI говорили о моем Поле?
Успокойся, Рафаэль, успокой свое сердце, которое бьется без всякой причины. Я аккуратно сложил перчатки, шлем, доспехи в сумку, затем снял предметы одежды — тенуги, таре, кеигоки, хакама, — сложив их с той же тщательностью, оставался еще синай, мой меч, который я вложил в ножны, после чего, стащив с себя трусы, отправился в душ. Дантист был уже там, он захотел осмотреть мою лодыжку, пожелтевшую гематому на руке, фиолетовый синяк на плече, он попросил меня подвигать рукой, мягко нажимая на ткани. Другие ребята тоже подошли, чтобы посмотреть на мои раны, и я вертелся как уж под душем, пока они ощупывали меня. Я гордился своими плечами, бедрами, пенисом, ранами, я чувствовал себя Ахиллом на поле после битвы.
Ведь Ахилл был, в сущности, таким же простым парнем, как и мы, набивал я цену себе и всей нашей компании, стоя под обжигающими струями душа; да, он был таким же парнем, как и мы, с телом культуриста, находящимся в центре интриг, которые плели вокруг него женщины, корешки, взрослые, и у него наверняка бывало гадкое настроение, сдавали нервы, наверняка его посещало отчаяние, когда он томился днями и ночами под крепостными стенами Трои. О войне с Троей нам читали лекции в университете, и когда я присутствовал на занятиях, меня не покидало чувство обиды и сожаления. Почему о нас, молодых воинах, сражающихся за знания в университете и за место в вагоне метро, никто не слагает мифов? Да, среди наших преподавателей есть много Агамемнонов, но — какая жалость, какая несправедливость! — нет даже тени Гомера, чтобы воспеть наши подвиги.
Я был самым высоким в группе и теперь, пока мои приятели раздевались, чтобы пойти в душ, мог хорошо их рассмотреть. Нерегулярное питание, напряженные спортивные тренировки, постоянная беготня и бессонные ночи незаметно изменили мою фигуру. «Слушай, старина, ты, может, и не идеально сложен, но в чертовски отличной форме!» — бросил мне дантист, славный парень, всегда готовый восторгаться успехами других. Остальные ребята оправдывали недостатки своих фигур работой, служебными обязанностями, из-за которых им приходилось переедать и выпивать лишнее. «Так он же студент!» — возразил менеджер из телефонной компании, мучавшийся по поводу своего животика.
Я наслаждался душем, с почтением намыливая свой член, длинный и тяжелый, который слегка приподнимался под тугими струями воды, словно отдавая мне честь, и почти забыл о Поле и Анне, обо всех сообщениях, присланных мне на мобильник. Я думал о себе, обо всех женских прелестях, которые созерцал и которым подчинялся, я думал о Камилле и о том, что недостаточно любил себя, что должен любить себя сильнее, чтобы она полюбила меня. Она видела мой член, и я видел все ее прелести, мы видели друг друга голыми десятки раз, и я говорил себе, что больше не буду ее приятелем, простым наблюдателем и защитником, другом детства, выдуманным братиком, третьим близнецом, всё, с этим покончено. Я вышел последним из раздевалки и только тогда вспомнил о старом друге и девушке со ступенек.
Они сидели в кафе напротив клуба, точнее говоря, Поль уже стоял, собираясь уходить, а его кейс лежал открытым на столе. Через окно я видел, как он вытаскивает мобильник, что-то говорит, но, по всей видимости, в пустоту голосового ящика (моего, разумеется). Когда он закрыл кейс, Анна тоже встала, а я бросился, сам не зная почему, за грузовичок, припаркованный у кафе. Они вернулись в клуб, чтобы проверить, там ли я, затем снова вышли на улицу, и Поль еще долго внимательно смотрел по сторонам.
Он повернулся к Анне, чтобы, я был уверен, попрощаться, но что-то произошло, так как они вместе пошли по улице. Анна, казалось, не шла, а летела, привязанная к нему невидимой ниточкой. Анна, моя маленькая Анна, настолько легкая, что малейший порыв ветра мог унести ее, а она была готова ухватиться за первую подставленную руку и, не раздумывая, полететь рядом. Не бойся, моя маленькая Анна, Поль не грубый мужлан, он — мой друг и не причинит тебе ничего плохого. Я смотрел, как они удаляются, не понимая, куда же они идут, хотя мне нужно было побежать за ними вдогонку и остановить их. Поль еще раз оглянулся в последний раз, в мою, как мне показалось, сторону, — пуз-пуз-пуз, я клянусь, Паоло, — и нервный безумный хохот вырвался у меня из горла.
Я вернулся к своему дому, но меня там никто не ждал, и я стал просматривать сообщения. Паола требовала назад свой конспект и подробно рассказывала о фильме, на который ей хотелось бы сходить со мной, все остальные были на одну и ту же тему: старики Дефонтены тоже «выбрались» в Париж на сельскохозяйственную выставку, они собирались поужинать с Лео и Камиллой и назначали встречу в ресторане на Эйфелевой башне. «Будет здорово, если ты придешь, Дефонтены очень хотели с тобой поговорить», — сообщала моя мать. «Где ты пропал?» — спрашивали Лео с Камиллой. Хотя ужин на Эйфелевой башне был, по-видимому, в самом разгаре, Камилла писала: «Звонил Поль, встречаемся у нас в студии после ужина». И еще было сообщение от Поля: «Рафаэль?» Только мое имя и знак вопроса — знак озабоченности, полной братского участия. Я чувствовал себя измотанным и опустошенным, мне нужно было собраться с мыслями, заглянуть в себя.