Время, время моего тела и разума, словно приклеенное ко мне, медленно разворачивалось. Я разделся догола и долго изучал себя в зеркале хозяйского шкафа, поворачиваясь в разные стороны, чтобы лучше рассмотреть свое тело, затем сделал несколько гимнастических упражнений и приступил к методичной мастурбации, после чего все закрыл, ну, как захлопывают ящик, то есть снова оделся и занялся ничегонеделанием, позволяя времени моей жизни творить свое дело внутри этого ящика, в то время как мой успокоившийся разум решил ни во что не вмешиваться.
Я хотел бы, чтобы меня накормили через трубочку, но при этом я продолжал бы лежать и никого не видел бы. Увы, телепатия не всегда приносит ожидаемый результат, так как в дверь постучалась моя хозяйка. В руках у нее была небольшая кастрюлька. «Представляете, господин Рафаэль, у меня получился замечательный кус-кус», — произнесла она восторженным тоном, сама пораженная своим кулинарным подвигом, потому что обычно готовила только рыбу, и я хорошо изучил запах трески с капустой. «Спасибо, госпожа Мария», — вежливо ответил я, согласный принять кастрюльку, но только не повариху. «Вы, случайно, не заболели?» — с обеспокоенным видом спросила она. «Вовсе нет, — заверил я, — обещаю вам, что все съем». Она еще немного поболтала и в конце заключила: «Время знает, что делает». Я убежденно подтвердил: «Да, знает», — у нас было полное согласие по данному пункту с госпожой Марией.
Я испытывал теплые чувства к этой маленькой аккуратной женщине, постоянно носившей белые блузки и темно-синие юбки. Она была португалкой, и после долгих лет работы «на других» они с мужем смогли удачно купить в районе Мэри де Лила трехкомнатную квартирку, в которой одну из комнат с отдельным входом оставили для дочери, а когда та вышла замуж, стали сдавать. Они впервые сдавали квартиру, а я впервые снимал жилье, и у нас был, так называемый, медовой месяц. Каждый раз, когда я отдавал им деньги за комнату, они испытывали неловкость, словно это было каким-то недоразумением, мне, кстати, тоже было неловко, потому что я знал, что плачу очень мало, а им казалось, что они берут слишком много. Эту комнату нашла мне моя мать с помощью своих связей в мэрии. Госпоже Марии было известно, что моя мать тоже когда-то работала «на других», и, вероятно, по этой причине или какой-то другой, но она вела себя очень тактично со мной, а я платил ей тем же.
Итак, я жил в настоящей бонбоньерке — девичьей комнатке с розовыми стенами, розовыми занавесками и таким же розовым покрывалом на кровати. Хозяин предложил перекрасить стены, а его жена вызвалась сшить другое покрывало, но я категорически отверг все предложения, считая это жилье временным. Зато я поддержал идею хозяина соорудить для меня откидной письменный стол, который в сложенном состоянии крепился к стене, и теперь я мог при желании работать в своей розовой комнате, сидя на розовой кровати за сосновым столом.
Через год после моего заселения госпожа Мария, постучав однажды в мою дверь, со смущенным видом сказала, что я могу, если пожелаю, принимать у себя друзей, то есть подружку, поправила она себя, они с мужем не видят в этом ничего зазорного, это можно делать днем, когда они уходят в гости к родственникам, «что будет лучше для вас», быстро добавила она, и ее лицо залилось краской. Однако я отклонил их деликатное разрешение на кувыркание в постели с подружками, я отклонил его с той же категоричностью, с которой отказался перекрашивать розовые стены в синий цвет. Или в зеленый. И тоже покраснел как рак. Потому что сразу подумал о Лео с Камиллой.
Но покраснел я не потому, что испугался увидеть презрение в их глазах, когда они высокомерным взглядом будут рассматривать мою конуру, когда увидят госпожу Марию, затянутую в белую блузку и темно-синюю юбку, приветствующую их вежливым «здравствуйте» со слишком пролетарским «р». Нет, я знал, что Лео и Камилла неспособны на презрение, они знали, что такое социальное расслоение и находили язык с представителями низших слоев с той же легкостью, с какой изучали языки в тех странах, по которым им приходилось мотаться со своими родителями. Нет, я заранее покраснел оттого, что представил, какую пищу найдут они здесь для своих фантазий. Фантазий, которые захотят реализовать прямо здесь.
Я снова вспомнил двух шестилетних малышей, забившихся под покатую крышу сарайчика во дворе нашего дома и молча смотревших на меня большими глазами, загадочно блестевшими в темном, затянутом паутиной, углу пристройки. Я вспомнил, как спустя несколько лет они застали меня в том же дворе, где я в одних шортах, весь в машинном масле, чинил, обливаясь потом, свой велосипед, и как они снова втиснулись в тот же угол, прижав колени к подбородку, и как их четыре глаза светились от радостного изумления: «Смотри, Рафаэль, мы еще помещаемся!» Мы не виделись несколько лет, но они первым делом залезли под крышу пристройки, и им было наплевать, что свисающая лохмотьями многолетняя паутина цеплялась за их волосы!
И теперь я представил их в своей розовой бонбоньерке, радостных возбужденных, играющих в кроликов, сошедших с чашек их раннего детства: Флопси, Мопси, Питера и Ватного Хвостика, — спорящих до хрипоты, кто будет Флопси, а кто Мопси, так как Питером был всегда я. Мы уже играли в эту игру в доме у Дефонтенов, но кто же будет Ватным Хвостиком? А Ватным Хвостиком будет тот, кого поймают за хвост! А еще я представил, как они, согнувшись в три погибели, пролезают в проход между кроватью и стеной, опускают на себя откидную сосновую доску, сооруженную господином Хосе, ерзают на месте, стараясь подтянуть под себя ноги и руки, которые стали гораздо длиннее с тех пор, как они прятались под крышей сарайчика, или как они, извиваясь, заползают под мою кровать по аналогии с давними играми под калифорнийской кроватью. Замечательная картина — великаны под кроваткой гнома! Я даже видел, как их руки осторожно скользят по розовому одеялу, стягивают один из моих носков, моих длинных носков, пахнущих каштаном, очень сильно пахнущих каштаном, и, — черт возьми! — может, они начнут по очереди душить им друг друга или же лягут друг на друга, сделав то, что совершили под калифорнийской кроватью, и что, уверяли они, никогда больше не повторилось. И я верил им, сомневаясь даже в том, что и первый раз-то был, — вот о чем я думал, когда госпожа Мария, краснея от волнения, проявляла, как добрая и честная хозяйка, заботу о молоденьком квартиранте.
И я поспешил сказать: «Нет, что вы, об этом не может быть и речи, госпожа Мария», не может быть и речи о том, чтобы пустить сюда Камиллу и Лео, которые превратят комнату вашей дочери в норку для Флопси, Мопси, Питера и Ватного Хвостика, очаровательных британских кроликов, о которых вы никогда не слышали. Однако сегодня, когда мне нужно было вернуть конспекты Паоле, нормальной и отзывчивой девчонке, с удовольствием занимавшейся любовью, я согласился бы, чтобы моя комната была не такой розовой, а стала бы голубой, или зеленой, или совершенно белой, и я смог бы позаниматься здесь с Паолой или заняться с ней чем-то другим, если бы мои хозяева задержались в гостях у родственников.
Я ни разу не обронил имени Паолы перед специалистами по делам молодежи, уберечь ее от допросов — было для меня делом чести. Каждый раз, когда меня расспрашивали о «странных связях с девушками», я замыкался в себе, думая о Паоле, единственной, кто мог бы доказать, что не все мои отношения с девушками были «странными». Но я никогда не выдам ее. Никогда. Из глубины убежища, где я прятал Паолу, я говорил себе: «Нет, нет, я не тот чокнутый, которого вы описываете».
«Другими словами, вы были наблюдателем, — констатировали во Дворце правосудия. — Вы довольствовались тем, что смотрели, а сами, значит, никогда любовью не занимались?» Да нет, занимался, я любил Паолу, но вы об этом не узнаете никогда! «И с юной Анной вы не занимались любовью, а просто подарили ее своему приятелю Лео, то есть вы были, по сути, его поставщиком». И еще более мерзкие предположения: «Близнецы платили вам за то, что вы вербовали для них живой товар, этим вы, собственно, и зарабатывали себе на жизнь», а когда я завопил: «Нет», они напомнили мне историю с формой для кендо.