— Твоя мать здесь?
— Анна здесь.
— Уже?
— Лео захотел встретиться с ней.
— Зачем?
— Ты прекрасно знаешь!
— Нет, не знаю.
— Значит, ты не хочешь?
— Чтобы Лео рисовал ее?
— Чтобы он переспал с ней.
— Но Лео этого не хочет!
— Это ты не хочешь!
— Почему ты так говоришь?
— Потому что ты влюблен в нее.
— Я не влюблен в нее.
— Тогда докажи это, уступи ее Лео.
Мы стояли с ней на лестничной площадке, у дверей в студию. Холодная и разгоряченная, бледная и раскрасневшаяся, прямая как палка, словно под ее бальным платьем было спрятано не гибкое девичье тело, а холодный стальной штык, она смотрела на меня, сверкая от злости зрачками, и внутри у меня закопошились гадкие змеи, дыхание остановилось, я не мог выдавить из себя ни звука. Но как же Анна, кто думал об Анне?
— Докажи это, — упрямо твердила Камилла.
Оттолкнув Камиллу, я вошел в спальню, в которой было ужасно душно и темно, подошел к окну и резким движением распахнул его. Лео сидел на кровати рядом с Анной.
— Закрой окно, — сказала Камилла.
— Здесь нечем дышать.
— Закрой.
— Нет!
— Анна хочет заняться любовью.
— Оставь, — тихо произнесла Анна.
— Как хочешь, — отозвалась Камилла.
Окно находилось в нескольких шагах от кровати, на которой сидели Лео и Анна. Анна встала и шагнула ко мне, Лео вскочил вслед за ней, как вдруг Камилла оказалась между мною и Анной, потом Лео между Камиллой и Анной, мы кружились вокруг кровати в странном вальсе, пока Камилла не схватила меня за руку и не сунула в нее дневник сеансов. «Идем!» — приказала она, и я покорно сел в золотистое кресло, положив тетрадь на колени, а Камилла встала за мной, обвив мою шею руками. Лео снова присел на кровать.
Но кто в этот момент думал об Анне, кто думал о том, чего хочет Анна?
— Анна, — шепотом позвал ее Лео.
— Значит, Рафаэль привел меня сюда, чтобы отдать Лео? — раздался голос Анны.
Тихий дрожащий голосок, дуновение ветерка, крылышки бабочки складываются, шуршание едва уловимо.
— И чтобы написать об этом в вашей тетради? Да, Рафаэль? — еще спросила она.
Никто не ответил бабочке, и она, раскрыв свои крылышки, подлетела к окну и исчезла.
И сегодня я все надеюсь, что она на самом деле улетела в более милосердный мир, опустилась на руку к проходившему пареньку, потом к другому, и в конце концов нашла того, кто никогда не бросит ее и будет бережно нести всю жизнь, окружая заботой и защищая прелестные тонкие крылышки. Анна, летящая к своем ангелу, — таким был памятник, который я воздвиг в ее честь у себя в голове и к которому возлагал цветы каждую ночь, когда страдал от бессонницы, потому что я очень любил ее и понимал ее хрупкую душу, но когда она позвала меня, я не откликнулся. Несколько секунд тишины — и сачок накрыл ее, прибив к тротуару, а окно, как вы помните, распахнул я.
Мы не шевелились, охваченные ужасом, сдерживая дыхание, словно ожидая, когда Анна снова появится в проеме окна, а затем Лео повернул к нам голову. Он выглядел отрешенным и одиноким. И вдруг, приподнявшись с кровати, он, казалось, заскользил к окну, будто притягиваемый гипнотической силой пустого прямоугольника. Я бросился к нему, чувствуя спиной, что Камилла повторила мое движение. Мы изо всех сил оттягивали его от окна, с трудом преодолевая свое оцепенение, а он, глядя на нас застывшим взглядом, продолжал свой бесконечно медленный путь, будто между нами были километры пустыни, пока в изнеможении не опустился к нашим ногам. Сестра положила руку ему на голову, он положил свою руку мне на колено, я сжал его руку в своей, мы превратились в настоящее изваяние, бальное платье Камиллы холодным мрамором упиралось мне в спину, и в таком виде нас нашли через пять минут, а может, через час.
Анну уже увезли, и мы ее больше никогда не увидели. Мы сидели и повторяли одну и ту же фразу: «Она была здесь, а потом исчезла». Несколько секунд, понимаете, все произошло слишком быстро, это не укладывается в голове, это чья-то глупая шутка, она жива, жива, сами проверьте, сидит, наверное, сейчас на ступеньках в спортклубе или у себя дома в ожидании, когда будут урегулированы дела ее отца-дипломата. Однако ее отец не был дипломатом, у нее, вообще, не было никакого отца, а мать ее служила консьержкой в доме на авеню Фош, который она мне однажды показала. Мой приятель дантист утверждал, что говорил мне об этом, но он ничего мне не говорил, или я не слушал. «Мифоман, вот вы кто!» — звенел негодующий голос полицейского или, может, судьи, а я бормотал, повторяя: «Это была просто маленькая бабочка». — «Не говорите так, вы можете навредить себе», — умолял меня мой адвокат, но я должен был ее защищать, однажды я этого не сделал и теперь не мог предать ее еще раз. «Хорошо, пусть будет маленькая бабочка, но эта бабочка обвинила вас в убийстве», — вновь гремели голоса полицейского, следователя, судьи.
Перед смертью Анна чуть слышно прошептала: «Рафаэль, это Рафаэль..» Парень из службы спасения, первый подбежавший к ней, не был уверен, звала она или обвиняла этого Рафаэля, но госпожа Дельгадо ухватилась за предсмертные слова своей дочери. Она рассказала о них адвокату, который владел зданием, где она служила, и занимал в нем весь второй этаж. Тот сразу увидел выгоду, которую можно было извлечь из этого «дела» и согласился представлять ее интересы, обвиняя меня в убийстве, хотя я был малозначимой фигурой, но он собирался использовать меня, чтобы атаковать богатых родителей близнецов. «Я обеспечу вас до конца жизни».
Адвокат, нанятый Бернаром Дефонтеном для защиты в суде близнецов, не только обладал громким именем в профессиональной среде, но еще и сверхъестественным слухом, поскольку тоже прекрасно расслышал последние слова, которые прошептала погибшая. Слабый крик бабочки пронесся над шумными улицами, преодолел каменные стены сотни домов и даже толстую, с настоящей звукоизоляцией дверь его кабинета, долетел до его настороженных ушей и очутился в папке «Дельгадо», которую уже вытаскивала с пыльных полок его секретарша. Он отчетливо слышал: «Рафаэль, это Рафаэль меня толкнул» — и, несмотря на настойчивые возражения молодого спасателя, заявлял, что до сих пор слышит этот ужасный обвинительный возглас. Он вновь и вновь повторял эти слова, мощным эхом разлетавшиеся по залу Дворца правосудия, и уже начинало казаться, что речь идет не об Анне, а об отвратительной Горгоне, что все это не имеет ничего общего с нашей историей, и мне не оставалось ничего другого, как замкнуться в себе и перестать участвовать в этом маскараде.
Меня бесконечно мучили приступы арноэ. «Симулянт!» — негодовал адвокат господина Дефонтена. «Да нет же, — утверждал доктор Вильнёв, специально прибывший из Буриёфа, чтобы свидетельствовать в суде, — он с самого детства страдал от них», но его старческий голос был слишком слаб. «Доктор, вы помните про Юпитера и сирену?» — «Конечно, малыш», — сказал он, вытирая слезы. «И о том, что мое воображение принесет мне однажды удачу?» Но доктор не успел ответить, поскольку адвокат завопил о сговоре, о том, что свидетель и обвиняемый действуют заодно. Мой же адвокат предпочел обойти стороной историю про Юпитера и сирену, равно как и про бабочку, потому что они раздражали судью и вызывали смятение, и, вообще, никто не хотел слушать о том, что могло выставить нас в более выгодном свете, так как это отнимало слишком много времени и не относилось к делу. Суду нужны были не поэзия и мечты, а факты и только факты.
Я не мог доказать достоверность свидетельских показаний молодого спасателя. Я просто знал, что Анна не обвиняла меня, она прошептала не «это Рафаэль меня толкнул», а «это Рафаэля я любила». Вот только где эти слова, где их найти?
Мои лихорадочные поиски тех, кто мог бы их услышать, мест, где они могли бы приземлиться, не увенчались успехом — бабочки не оставляют следов на пыльце и росе. И тут, вспоминая, как ее грустное личико оживает под взглядом Лео, как раскрывается ее красота, когда она позирует ему, как старательно выполняет все его указания, с какой гордостью рассматривает свои портреты, я понял другую вещь: она любила Лео и уже упорхнула от меня к нему, это подле него сильнее всего шуршали ее крылышки, но что тогда означало «Это Рафаэль…»?