С Лео и Камиллой я познал одиночество совсем иного рода, и теперь, когда мы расстались и нам запрещено общаться, я думаю и иногда допускаю, что они так сильно вцепились в меня своими четырьмя ручонками не для того, чтобы погубить, как мне казалось в минуты отчаяния, а для того, чтобы на земле появился их третий собрат, на которого они возлагали определенную миссию. Но это было совсем не то, о чем я думал, когда мне было девять, а им по шесть лет. Я должен был избавить их от чувства одиночества, и я выполнил эту миссию, — не так ли? — никто не может оспорить этого факта, это поняли, пусть и не сразу, даже представители моего ареопага, знатоки страдающих молодых душ.
Я провел лишь четыре дня в их классе и мог бы спокойно забыть о них, — они были с первоклашками, я — со старшими ребятами, пропасть между нами по тем временам была огромная, — но вольно или невольно я все же думал о них, раз однажды вечером, спустя две или три недели после их появления, сообщил своей матери: «У нас двое новеньких в школе». Я, вообще-то, и ответа не ожидал, даже не был уверен, что произнес эти слова вслух, это, скорее, были мои мысли, которые переливались через край, однако, к моему удивлению, моя мать поддержала разговор: «Ты имеешь в виду маленьких Дефонтенов?». Меня тут же атаковало апноэ: «Ты их знаешь?» — «Конечно, это внуки Маргариты и Люсьена Дефонтенов».
Дефонтены? Наши старые соседи по улице? Мое потрясение было безграничным, я даже представить себе не мог, что Лео и Камилла могут иметь какую-то связь с нашей повседневной жизнью, а может, я находился под чарующим гипнозом их другой фамилии — Ван Брекер.
Мать ласково сказала: «Давай, дыши, мой зайчик». Что я и сделал, мне не хотелось, чтобы она бежала за респиратором и всей этой медицинской ерундой. «Все хорошо, мама». Я сидел, молча переваривая новость, но что-то было не так. «Ешь», — сказала мать, и я стал глотать свое пюре, хотя на самом деле я осторожно, словно лекарство, по капельке, глотал свежую информацию, пока у меня не созрел следующий вопрос: «А что они здесь делают?» — «Кто?» — отозвалась мать. — «Ну, близнецы, что они здесь делают?» И я узнал со слов матери всю эту длинную историю.
Моя мать знала Дефонтенов задолго до моего рождения. Они очень помогли ей в жизни. В начальной школе она училась в одном классе с их сыном Бернаром, домашние задания они делали всегда вместе, в гостиной Дефонтенов, где стоял стол, специально выделенный для этих целей. «Но в жизни он достиг гораздо большего, чем я, — добавила моя мать, — он стал то ли президентом, то ли генеральным директором крупной фармацевтической компании, женившись на дочери Ван Брекера. Тебе это имя ничего не говорит, но ты и представить себе не можешь, какой огромный капитал принадлежит этой семье. У жены Дефонтена уже было трое детей от первого брака, а потом у них родились близнецы, и, насколько мне известно, роды протекали не очень гладко, у деток была родовая травма или что-то в этом роде. Они с Бернаром без конца переезжали с места на место, ну, с Бернаром, сыном Дефонтенов, отцом близнецов, если ты следишь за моей мыслью. На сей раз они отправились в Австралию, забрав с собой старших детей, а младших оставили на год у бабушки с дедушкой. Бедные дети совершенно потеряны, — постоянная смена стран, языков, — вот родители и подумали, что здесь им будет спокойнее, и потом, бабушка и дедушка тоже этого хотели, их можно понять, они почти никогда не видят своего сына Бернара, но у этих детей явно есть проблемы».
— По их виду не скажешь, — сказал я.
— Не знаю, — отозвалась моя мать, — я не хочу задавать слишком много вопросов.
Что означало также: «Ничего ты больше не услышишь, доедай свое пюре».
В любом случае, я узнал, что хотел. И жутко устал. Когда я слушаю свою мать, то нахожусь под впечатлением не только ее слов, но и ее тона, манеры разговора. И за ее рассказами о других я каждый раз слышу ее собственную историю, а значит, отчасти и мою. Эта история похожа на огромное невидимое тело, которое покачивается и сжимается под звуками произнесенных слов; иногда оно поднимается во весь рост, возвышаясь надо мной, иногда падает ниц, складываясь в поклоне, и, поскольку я ее сын, ее единственный сын, то чувствую каждое движение огромного невидимки, спрятанного за словами, — вам понятна моя мысль?
И пока она говорила, нанизывая фразу за фразой, а я боролся с апноэ и доедал пюре, за ее рассказом маячило огромное тело, которое подпрыгивало, отступало, дрожало. Однако слишком долго объяснять все это: ее отношения с Маргаритой и Люсьеном Дефонтенами, их сыном Бернаром, женой их сына Бернара и со всем нашим городком, и почему она рассказывала поначалу так много, а потом вдруг не захотела больше ничего говорить. Все это меня утомляет, как утомил и ее рассказ о Дефонтенах тогда, на кухне, две или три недели спустя после появления в нашей школе Лео и Камиллы, и вот почему я вспоминаю о тебе, Наташа, о том, как тогда в Мали, под трепещущим на ветру тентом, ты огорошила своих коллег, ибо написать сто страниц… …это очень изнурительный труд. Более изнурительный, чем потеть часами в костюме для кендо, скрещивая мечи с авейронским учителем, а иногда с великим японским учителем, и более тяжкий, чем таскать часами ведра с краской господина Хосе, хозяина квартиры, где я жил и у которого работал, нанося краску слой за слоем, словно масло на хлеб, на стены и потолок, и более изматывающий, чем маяться часами на вашем диване, месье, и спрашивать себя, что означают ваши загадочные фразы и какой скорпион прячется за ними, и стоит ли оставлять загнивать жалящие фразочки с их уродливыми мордами и ядовитыми хвостами или же одним махом все проглотить.
И, и, и… знаю, у меня апноэ, и когда я пишу, то задыхаюсь точно так же и по той же причине: мне страшно, что от меня ускользнут события и люди, что мир изменится или переместится в другое место, пока я выпускаю из легких использованный воздух и вдыхаю новый из своего окружения. И поэтому дыхание у меня шумное, оно громким эхом раздается внутри меня, а мир вокруг становится безмолвным. И с писательством происходит то же самое: я нанизываю всё на один стержень, чтобы ничего не упустить, ибо, ставя точку, я заканчиваю с этой фразой, а между концом одной фразы и началом следующей есть разрыв, который может или стать перекидным мостиком, или оказаться пропастью. Правда, это тоже у меня потихоньку меняется, вы уже, наверное, заметили, что я перехожу на красную строку, делая параграфы.
Понятно, ответите вы, вас страшит пропасть между двумя фразами, а не пропасть между двумя параграфами, хотя, исходя из логики, во втором случае опасность должна казаться гораздо большей.
Ах, но я уже не к вам обращаюсь, господин мой бывший психоаналитик. В моем личном ареопаге есть большой выбор собеседников, и отныне я сам выбираю, к кому и когда обращаться. Итак, сейчас я обращаюсь к Ксавье, молодому воспитателю, «такой милашка», шепнула мне Камилла с натянутой улыбкой на дрожащих губах, когда мы выходили из Дворца правосудия после первого судебного заседания. Может, и «милашка», но, вообще-то, я не должен был с ним пересечься, потому что был уже совершеннолетним, а он занимался с несовершеннолетними. «Меня зовут Ксавье, — представился он, — я виделся с Лео и Камиллой и посчитал своим долгом навестить и вас, если вы не против». Я нисколько не был против, мне нравился этот Ксавье, и потом, его же послала ко мне Камилла. «Я хочу сообщить вам, что веду кружок молодых писателей, вот адрес, ваши друзья сказали мне, что вы любите писать». Вот маленькие дряни, они же прекрасно знают, что я не люблю писать, а этот тип теперь будет настаивать!
Я не пошел специально в ваш кружок, господин воспитатель, но, тем не менее, там оказался, и у меня есть серьезное желание свести с вами счеты, но пока довольно того, чтобы объяснить вам вещи, касающиеся апноэ и параграфа. Ну так вот, Ксавье, переход на строку нового параграфа — это новый отсчет, сигнал к новому подъему энергии, с одним делом покончено, можно переходить к другому, это объективный взгляд, четкое видение, мотор! В то время как внутри параграфа ты действительно находишься внутри — там все размыто, подвижно, со всех сторон наседают метафоры и сравнения, то приклеиваясь к фразам, то отклеиваясь от них. Внутри одного параграфа надо держаться очень крепко. Имейте это в виду во время занятий в вашем писательском кружке, Ксавье-милашка, Ксавье-предатель.