А может, господин Дефонтен сыграл более важную роль в моей короткой жизни, чем Лео и Камилла? Я не мог, как они, наплевательски ко всему относиться, у меня не было ни отца, ни родственников, которые бы меня поддерживали. Я рассказывал матери полуправду о том, что делал в Париже, учеба моя шла ни шатко ни валко, в общем, я опустился ниже плинтуса.
Жалкая перепалка с господином Дефонтеном случилась, как я сказал, во время третьего соединения планет, когда я поступил в один из парижских университетов, а близнецы учились в выпускном классе престижной Эльзасской школы, которая тоже находилась в Париже; им уже исполнилось по семнадцать, а мне шел двадцать первый год. Близнецы не хотели учиться в Эльзасской школе, поскольку там было полно детей друзей их родителей, не считая директора, который тоже был в числе их бесконечных знакомых, хотя именно это было главным для госпожи Ван Брекер: «Бедные дети, у них и так была беспокойная жизнь: вечные переезды, новые страны, новые языки, им нужно надежное окружение, так мне будет спокойнее». В общем, чтобы ей было спокойнее, ее птенчики должны были жить в золотом гнездышке. «У других детей жизнь намного проще, а дети из нашего круга очень ранимы». Вот уж действительно, трудно быть богатым и жить в окружении известных политиков, банкиров и бизнесменов! У близнецов был выбор между Эльзасской школой и лицеем «Виктор-Сегален» в Гонгконге, куда в очередной раз отправлялись их родители. «Понимаешь, Рафаэль, гонконговский лицей еще хуже, потому что даже Астрид иногда дает там уроки, когда у них преподавателей не хватает!»
Близнецы предпочли остаться в Париже, и госпожа Ван Брекер сразу же подыскала для них квартиру, обзвонила всех своих подруг и попросила «не выпускать из виду» бедняжек, побеседовала с директором школы и отдельно с каждым преподавателем, короче, очень старательно и эффективно выполнила материнский долг. «Да брось ты, она рада избавиться от нас!» — обронил Лео, и это был тот редкий случай, когда в его голосе прозвучала обида. Камилла недовольно перебила его: «Но мы же сами этого захотели!» Именно в то время Камилла стала коммунисткой, а Лео записался в партию Зеленых.
Они любили мою мать и, будь их воля, с радостью выбрали бы ее своим доверенным лицом и ангелом-хранителем. «Везет тебе, Раф!» — говорили они. «Почему?» — «У тебя есть Люси». — «Ну и что?» Им сложно было объяснить, в чем именно мне повезло, но говорили они искренне. Я думаю, что им нравилась большая грудь моей матери. Однажды Лео спросил: «Я могу положить свою голову сюда, мадам?» Она сидела на диване в нашей гостиной, а он с несчастным видом стоял перед ней, смущенный не столько своей неуместной просьбой, сколько влечением, которое не мог скрыть. «Свою голову, сюда…» Я лихорадочно соображал, что же мне делать: закатить ему пощечину, уязвить какой-нибудь фразой или сделать вид, что ничего не услышал, но на самом деле я не мог реагировать, потому что просто остолбенел, впрочем, Камилла тоже. Время остановилось, лицо матери ничего не выражало, как же она выйдет из щекотливого положения? И вдруг она улыбнулась: «Конечно, мой цыпленочек». Он сел рядом с ней и положил голову ей на грудь. «Давай и ты, Камилла, если хочешь». Камилла не стала ждать ни секунды и уселась с другой стороны, тогда мама обняла их за плечи, и все трое замерли, погруженные в невероятное блаженство, глядя на меня с загадочной улыбкой.
На матери был надет домашний халат бесформенный балахон, сшитый из какой-то африканской ткани. Я будто впервые увидел эту плохо скроенную одежду, с выцветшим рисунком, большими карманами, в которых вечно валялась какая-то хозяйственная мелочь, и у меня защемило сердце, — такой она казалась одновременно жалкой и трогательной. В этом халате, с двумя малышами, прислонившимися к ее груди, она казалась настоящей матерью. Была ли она такой же ласковой со мною? Вряд ли. Как я уже говорил, между нами были равноправные отношения, как у двух взрослых. И я был тронут до глубины души ее выражением лица, словно она постепенно открывала для себя радость материнства. У нее был настолько довольный и смущенный вид, что я, не выдержав, отвернулся.
Она любила Лео и Камиллу. «В конце концов, этим бедным деткам не очень везет в жизни!» Их она выносила за скобки своих громогласных речей о классовой борьбе. А когда я напоминал ей, что эти «бедные детки» были наследниками крупного состояния, она лишь пожимала плечами: «А где же твое сострадание, Рафаэль!» Так что, отныне мне следовало рассматривать близнецов как объект гуманитарной помощи? Я возмущался непоследовательностью ее взглядов, но, скорее, так, для виду, — на самом деле я был счастлив и горд ее нежностью по отношению к моим друзьям и простотой, с которой проявлялись ее чувства.