Папке скажу - засмеет, про пацанов я вообще молчу, такое с ними обсуждать - дело гиблое, бунт и переворот будет. А папка бы оспорил. Сказал бы, что я просто маленький и в свои шестнадцать хрен че понял, а там умные штуки понаписаны. Максимализм, типа. Но Саня Гайсанов пацан непростой: диктатор-отец этот самый максимализм повытравливал всякими хитрыми воздействиями. Много ж всегда говорили. Как бы это, словами-то... Что и говорить - в двенадцать он доказал мне атеизм. В двенадцать я долго смотрел на голую и пьяную женщину - одну из мамашек, что уснула, а он, на тебе, анатомия, Сашок, все дела. Он в этом весь такой: он делает вещи, друг другу противоречащие, делает и говорит. Меня много раньше заставлял - теперь боится поди! Так что книга занятная и странные чувства вызывает, о которых и сказать-то некому. Я ее потому и сжег на следующее утро. На пламя так смотрел долго, думал много. Наверное, наше отличие вон оно в чем: папка, хоть и пьяно, но создает, а я как бы разрушаю. Даже и смысла-то не вижу. Как тот немец-разрушитель из книги, да и папку он не любил. Сжигать, короче, это дело хорошее; гляньте вон на Кирюшу-пиромана, так тот тоже жжет, а почему - не знает. Просто, говорит, душа требует. Так и у меня. Импульсы какие, по-другому и не скажешь.
А все с воспитанием почему так плохо - ну, что без мамашки жить начинали. А те, кто приходил - не то все. Готовили разве что вкусно; папа только и знает, как с утра яичницу сжечь, а вечером макароны сварить да курицу обжарить. Рацион вялый, тут-то мамашки и хороши. Но не все. А вообще я, помнится, как-то раз спросил:
-Пап, а где наша мама?
-Она бросила тебя у меня на руках, хлопнув дверью. - впервые признался он, вместо привычных слов вроде уехала, далеко и все в этом духе. - Твоя мать - сука та еще.
-Что это значит? - я не знал значения этих слов; было мне лет пять или шесть, а он был пьяным, что ли.
-Что она плохая.
-Мама-плохая? - удивился я. Не сказать, что я особенно в то время часто о ней вспоминал, но все же было по молодости дело.
-Да, плохая.
Помню, что-то такое пораскинул в голове, вопрос сам пришел в голову. Ну, или сейчас мне так кажется - как у француза с его бисквитом да чаем липовым. Вроде как бы говорил то самое, а может - кажется, что говорил. Но общую структуру я помню. Пот часто прошибает при таких воспоминаниях.
-А я - плохой?
-Тебе решать. - сказал папа.
-Что это значит?
-Что все это не имеет смысла. Что... - начал он и осекся. Пьяно выдохнул. - Давай спи.
А я - без сна, проворочался, бесшумно плакал. Даже злоба теперь берет, но ненадолго; выдержал, выстоял, несмотря ни на чего. Быстро возвращаю утраченный было контроль. Контроль - это хорошо, правильно. Это помогает в делах и днях, не думать обо всяком помогает. Цель - и пути ее достижения, мысли об этой цели, ну, когда она все-таки появляется. Не сказать, что бы она появлялась часто, но зато она появляется метко; когда захочу, тогда и выполню, качественно, четко. Как в этой маленькой обязаловке - ну, школе, как вот теперь, бодрым шагом иду слушать то, что мне неинтересно. Или как моя маленькая (огромная, большая) война с тузовскими. Это мне помогает и меня же делает. Так что воевать - хорошо, а вот думать о прошлом или будущем - плохо.
Когда взрослеть начал, ну, до зала еще и пацанов, было хреново. Как-то раз даже добрался до заброшки на районе, ну, той самой, где гостиницу уже лет тридцать строят. Иронично они себя; в районе моем - и гостиницу! Сами типа поняли, мол, гостей нам не надо, свои только все тут. Приезжие, мол, не нужны. Вот и стоит она, заброшка, лет двадцать пять уже, папка ее уже такой помнил. Настолько она древняя, что даже наркоманы никакие не собираются - культурные стали, социальные. А вот я как-то пришел, ну, когда невмоготу стало. Ну и начались забавы в лучших традициях шотландских андрогинов.
Я, в общем, начал тогда с крика протяжного - орал, связки надрывал. Так громко, что если бы кто поблизости шлялся, полицию вызвал бы, подумал бы, мол убивают или насилуют. Но не было никого. Прооравшись, я бесцельно по ней шатался, ну а потом - разрушать. Вытащил кирпич из полуразвалившейся стены и ногой его затоптал, и другим бил кирпичом, в пыль его превращал. Убить могло - стены покосившиеся, плиты источенные. Но стен много, кирпичей много, плиты на месте - и вот новый кирпич в руке. И этот тоже в пыль. И старые доски. И вещи чьи-то - на куски их разрывал. И по стенам бил, что руки в кровь. И опять кричал. И лежал на холодном бетоне, скрючившись и подвывая. Навалилось все просто; я себе даже показался немного съехавшим, ну, выл когда. Грустно просто было как-то. Это, наверное, последний день был, когда я реагировал так остро на все, на всю мысль свою, на всю действительность. А вот почему - хоть убей не помню. То ли о первой мамашке задумался, то ли о том, кто я и зачем я. И не смог вывести точности в голове...