Вздохнув, переворачиваюсь на бок, прикладываю руку к плоскому животу. Внутри меня жизнь. Его и моя. Наша общая жизнь. Узнай Герман сейчас, что я в положении, он вряд ли бы обрадовался. Не время, не та у него ситуация, чтобы обзаводиться семьей. Семья — слабое место, по которому будут беспощадно бить. Когда Соболь выйдет из опасной игры, неизвестно, сколько лет будет нашему малышу.
Что делать? Куда бежать? Меня при желании найдут в любой точке мира. Менять документы, наверное. Об этом Соболь как раз говорил перед тем, как окликнул Ясин. Тимур скорее всего мертв. Никому не желаю смерти, но по некоторым людям она прямо плачет.
Протягиваю руку, включаю настольную лампу на тумбочке. Переворачиваюсь и вскрикиваю, с широко распахнутыми глазами уставившись на мужчину в кресле. Руки подрагивают, сердце, как у пойманного зверя, бешено бьется в груди. Никак не удается успокоиться, хоть и понимаю, что посетитель меня не обидит.
Сажусь, подтягиваю ноги к груди, вместе с ними одеяло. Халат на груди распахнут, под непроницаемым взглядом темных глаз, чувствую себя голой. Этим глазам до моей обнаженности фиолетово, они вспыхивают при виде только одной девушки: моей подруги Дианы.
— Ты давно тут сидишь?
— Достаточно, чтобы и ты выспалась, и я после перелета вздремнул.
— А как ты попал в мой номер?
— Сказал, что моя жена меня сильно ждет, — усмехается, крутит шеей, вновь устремляет на меня почти равнодушный взгляд.
Минуту держит выразительную паузу, у меня на нервной почве просыпается желание почесаться.
— Как самочувствие? Костя сказал, что отвозил тебя в больницу.
Интересно, Костя сообщил Адаму, в каком состоянии Соболь? Если я спрошу, мне ответят или нет?
— Рука болит, но жить буду, — поправляю халат здоровой рукой, прикусываю губу, все еще не решаясь задать вопрос. Адам не друг Герману, но при этом именно ему Соболь позвонил, чтобы попросить за мной присмотреть.
— Что с Германом? — голос хрипит, мне самой неприятно себя слышать.
Тайсум морщится. Не спешит отвечать, устраивается поудобнее в кресле, сжимая перед собой пальцы. Мой вопрос ему не по вкусу и заставляет напрячься.
Я знаю, Адам бывает мягким, терпеливым, любящим, заботливым мужчиной, только такой Тайсум достается троим: жене, дочери и сыну. Остальным людям и всему миру он предстает надменным, властным, всегда настаивающим на своей точке зрения. Чужое мнение в своих делах он не приемлет.
— Две недели назад Соболь мне лично позвонил. Его звонок меня очень удивил, так как общих дел у нас нет, детей крестить не собираемся, — я испуганно вскидываю на него глаза, потом резко опускаю. Детей крестить... Если бы только Адам знал всю правду, вряд ли голос сейчас звучал так спокойно.
— Он без долгих разговоров попросил о тебе позаботиться в случае чего, — опять поднимаю на Тайсума взгляд, он не отводит глаза в сторону.
«В случае чего» расшифровки не требует, от этого мне становится не по себе, хочется задать тысячу и один вопрос.
— Он сообщил, что позвонит его помощник. Я этого звонка ждал, наверное, каждый день, больно напряженный и нервный Герман был последний месяц. Чувствовалось какое-то волнение среди некоторых товарищей, — придирчиво меня разглядывает, как биолог под микроскопом муху. — Он за тебя очень сильно переживает.
— Он так сказал?
— Нет, я так подумал. Соболь не тот человек, который будет изливать душу кому-то со стороны. У него и друзей как таковых нет, чтобы довериться. Все в себе. Оно и понятно, в его мире никому нельзя доверять, даже собственной руке и тени.
— Ты знаешь, что с ним? — хочу знать правду, какой бы она не была.
— Марьян, чтобы с ним сейчас ни происходило, тебе лучше не возвращаться к нему. Нужно переболеть, перебеситься, но не возвращаться. Ничего там не изменится. Ты похожа на влюбленную девочку, которой запудрил мозги гроза местного двора. Ты очень изменилась, Марьян. Очень. Я не узнаю тебя. Я помню тебя дерзкой, уверенной в себе, которая не боялась смотреть в глаза и огрызаться, а сейчас что? Сопля.
Мне бы обидеться, но в словах Адам почти вся правда обо мне за последнее время. Я действительно медленно деградировала, превращалась в дурочку. Потеряла себя прежнюю, растворившись полностью в человеке, который не стеснялся быть с другой, топтал мои чувства, притягивал и отталкивал, убивал, а потом воскрешал.
— Пока ты спала, я думал, как тебе помочь. В России лучше не оставаться. Небезопасно, а в заграницу они не сунутся, там другие законы, другие люди и свои местные авторитеты. Но лучше всего залечь на дно.
— По поддельным документам? — горько спрашиваю, со слезами на глазах смотря в окно.
— Необязательно нарушать закон, чтобы изменить фамилию. Можно просто выйти замуж.
— Ты серьезно? — истерично переспрашиваю, противясь самой мысли с кем-то сойтись.
Нет, не сейчас. Может быть, годиков через семь я смогу подумать о ком-то другом, позволить другому мужчине прикасаться к себе, заботиться обо мне и о моем ребенке, и это не будет вызывать у меня внутренний протест и отвращение.
— Я не могу, — более спокойно отвечаю на его молчаливый вопрос.
Опять приподнимает брови, требуя от меня пояснений. Начинаю нервничать, тереблю края одеяла, косясь на Адама.
— После Германа мне нужно прийти в себя. Все же наши отношения были немного токсичными, выматывающими. Я бы с удовольствием сейчас побывала в санатории. И я не могу выйти замуж.
— Почему? Необязательно любить на разрыв, многие браки строятся на взаимном уважении и симпатии.
— Но не все мужчины готовы взять в жены девушку, которая беременна от другого, — вызывающе приподнимаю подбородок. За своего малыша я порву любого, разорву на части, буду защищать до последнего.
Адам цепенеет, осмысливает сказанное и молчит. Долго молчит, его молчание угнетает и удушает.
— Аборт я делать не буду, — предупреждающе сверкаю глазами, как только он открывает рот.
Опять молчит, стиснув зубы. Он резко встает с кресла, ничего не говоря, направляется к двери. Я совсем не это от него ждала.
— Адам! — окликаю его, он оборачивается. — Я хочу узнать, как Герман, и позвонить ему. Он должен знать о ребенке.
От его темнеющего взгляда мне хочется превратиться в невидимку, забрать назад все свои слова. Он сейчас похож на хищника, который загнал в ловушку добычу, рассчитывая ею полакомиться, а жертва оказалась уже с гнильцой.
— Думаю, что ему эта новость ничего не даст.
— В каком смысле? — осторожно с задержкой дыхания спрашиваю.
Адам врать не будет, не в его стиле и манере вводить в заблуждение.
— Он умер, Марьяна, на операционном столе, так и не придя в сознание.
Я неверующе трясу головой. Правда бьет меня наотмашь, совсем не жалея моих чувств, не обращая внимания на мое деликатное положение. Правде все равно. Слезы скапливаются где-то внутри меня. Мне нужно поплакать, я это понимаю, так легче все пережить, но не могу. Резь в глазах заставляет зажмуриться, втягиваю в себя губы и только вздрагиваю от безмолвных рыданий.
— Я зайду позже, — слышу глухой голос Тайсума и последующий щелчок закрывающейся двери.
Оставшись одна, заваливаюсь на кровать, подтягивая ноги к груди. Утыкаюсь в подушку, кусаю ее края, все еще сдерживая крики, рвущие наружу. Я чувствую себя так, словно меня швырнули в сторону окна, оно не выдержало и разлетелось на мелкие осколки. И теперь эти осколки режут меня, впиваются в меня, загоняя себя глубоко под кожу. Я корчусь в кровати, как в смертельной агонии, когда остались последние секунды жизни.
Хочется сдохнуть. Меня накрывает апатия. Плакать не хочется, как и дышать. Я смотрю в окно, не понимая, как уложить в своей голове сказанное Адамом. Как быть дальше... Сердце екает, рука рефлекторно ложится на живот.
Герман оставил самое ценное, что может оставить после себя любимый мужчина. И я должна сберечь это сокровище. Хотелось бы мальчика, такого же смуглого, темноволосого, светлоглазого, чтобы, смотря на него, я всегда видела Соболя. Пусть малыш непременно будет похож на него. Моя любовь найдет продолжение в этом ребенке.