Странен и химеричен мир, увиденный глазами материалиста XIX века, мир, приведённый в согласие с требованиями разума, с требованиями «Закона» посюсторонней реальности, по самой своей природе не способного охватить «Благодати» реальности запредельной. В физическом континууме, как безотказно функционирующая всеобъемлющая машина, он интегрирован вселенскими физическими законами, — в координатах блага и зла он дробится на множество сепаратных систем, утративших сомасштабность и связуемых только в зонах контактов силовыми напряжениями механизмов самозащиты и агрессивного самоутверждения. Сколько человеческих популяций — столько моральных кодексов, расшатываемых и раздираемых этиками более дробных сообществ, причём каждое стремится возобладать над соседними, а за пределами этой пёстрой, «разумно-эгоистической» социосферы — дикое поле, Деметра, отдающаяся собственному грубому и властному сыну для того, чтобы в конце концов жестоко посмеяться над его бессилием. Ибо, как всякая мать, носительница структурогенных начал, она порождает своё подобие и, не оплодотворённая Святым Духом, даёт жизнь лишь новой эфемериде.
Исчерпав себя естеством в его первичной (биологической) и вторичной (социальной) ипостасях и отказав этому естеству в том сокровенно-божественном содержании, которое оно, как Божье творение, вместило на целых пять дней — пять геологических эр — раньше, чем камни Эдема дали слой первоклассной плиоценовой горшечной глины, человек, не ведая, что творит, отступился и от Бога, и от Природы, и от себя. С горем пополам обуздав своеволие — а вернее, восполнив волю — внутри видового «Хеймсдаля» этикой Моисеевых заповедей, он должен был (и имел эту возможность) обуздать своеволие в пределах всего естества, которому принадлежит, посредством непонятых им, отторгнутых его шкурными интересами, заповедей Иисуса.
Непререкаемая благость природы в том, что, жертвуя частью, она даёт существовать совокупности. Для природы единичного нет, это мир слепых, нащупывающих перспективу количеств. В противоположность их множествам, зряча среди которых только тенденция, человек единичен, личностей, и именно в этом качестве эволюционно наполнен. Именно исключительно личность, необратимо сопрягающая себя с высшим, абсолютным бытием, с Жизнью Вечной, способна решить возложенную на неё эволюционную задачу — «очеловечить» породившее её естество, умерить расход энергии и меру страдания, которыми сопровождается слепое экспериментирование природы над массами своих составляющих, дать ей пройти стезёй саморазвития, не исчерпав себя в неумолимо нарастающей энтропии, до самого конца, до полного выявления в себе Духа Божия, когда всё в ней, что есть от жизни, сможет насладиться неуязвимой, нескончаемой солидарностью.
Как бы ни старался, как бы ни желал человек вернуться в безгрешное животное состояние, заштопать растленный им миропорядок, он никогда не сможет самоутратиться настолько, чтобы голос космического чувства перекрыл в нём многоголосье всех его чистых и нечистых похотей. Не человек выделился из природы — это аберрация близости, — природа разворачивает себя в новом измерении бытия, сохраняя свой фундаментальный строй и постигая свою сущность в координатах фундаментального выбора, которого до сих пор была лишена. Устремившись в историю, эволюция вся оказалась в её русле, и в этом смысле анимистическое прозрение троглодитом Бога под шкурой какой-нибудь вполне безобидной твари или в грозном вулкане есть не просто экстраполяция в окружающее собственной новизны, а и чудесное распознание в естестве его сокровенной божественной подоплёки. «Вначале сотворил Бог небо и землю». Тысячи лет, жертвуя техносфере, природа ждала, когда же её блудный сын достаточно поумнеет, чтобы перестать видеть в ней только материал и средство самоосуществления, признает и за ней ту божественную самодостаточность, которая если не в суровой действительности, то в идеале полагает предел его посягательствам на себе подобного, наведёт над ней и над собой крышу общего Храма. Означенная в системе евангельских максим, она уже не позволила бы разуму обмануться и, всепроникающе относительная, не дала бы сделать себя Абсолютом, задающим точку отсчёта совести. Но заповеди Иисуса остались не понятыми, а пример Франциска Ассизского не усвоенным. Откровение дикаря материалист XIX века вывернул наизнанку. В первом случае законодательствующая воля фетиша утверждала в природе культуру, во втором — законодательствующая воля стихийной тенденции утвердила в культуре природу, отождествлённую с техносферой и человеком. Дикарь вывел высшее устрояющее начало из естества в область трансцендентно-магического, материалист вернул этот Абсолют в природу и ею исчерпал его без остатка. Круг замкнулся. Какая противоестественная коллизия! — природа, лишённая своей автономности в пору, когда она полноценна, но ради неоценимых приобретений, наделяется верховной волей и абсолютным качеством, когда она карикатурно-неполноценна и ради ещё бо́льших утрат. Растительное, дезинтегрирующее начало плотского бытия обретает самодовлеющее значение. Материя, ослепшая в техносфере, начинает пожирать самоё себя, не разворачиваясь в бытие, а сворачиваясь в небытие, теряя доминирующие качество сущего, обретая доминирующие качество не-сущего. Воистину, символ этого апокалипсиса — уробурус, Змий-Сатана, пожирающий собственное тело и стягивающий тор — круг земной — в исчезающе малую точку.