— Средний характерный актёр с довольно сильным, хотя и хаотичным темпераментом в одном из самых социально ангажированных театров «ушедшей эпохи», во главе которого стоял, на мой непросвещённый взгляд, посредственный режиссёр — Юрий Любимов (посредственный в соседстве с Товстоноговым, например, или Эфросом, опять же на мой взгляд). Кинематографическая же судьба Высоцкого — вообще мультипликационна: она двигалась по накатанной колее: от сальной шутки в эпизоде фильма «Живые и мёртвые» до жлобского Жеглова, через плакатные «первомайские» краски в роли Брусенцова («Служили два товарища»). Я оставляю без комментариев нелепые образы, созданные им в фильмах «Опасные гастроли», «Интервенция», а Дон-Гуан, видимо, недавно окончивший в исполнении Высоцкого с отличием гишпанское ПТУ, меня вообще не интересует.
— Певец, поднимающий со дна исторической памяти любого индивидуума невоплощённые национальные мечты, основанные на идентификации себя в эмоциональном режиме песен с героями этих песен, чем славится алгоритм деятельности всей кээспэшно-туристической братии; певец агрессивный, талантливый (талант — всего лишь условие творчества, а не его достоинство) с уникальными голосовыми данными (с уникальными на «входе», а на не на «выходе»). […]
— Оставим без комментариев его «кавээновский репертуар», его балаган, выдаваемый за чуть ли не народное творчество, которое само по себе — блеф чистой воды, если, конечно, в данном случае корректно применение эпитета «чистой»; народного творчества вообще не существует, фольклор — адаптация коллективным бессознательным уже существующих феноменов личного творчества, через их снижение, «анти-сакрализацию», приспособление под существующие клише. […]
— Особенно лично меня возбуждает «военное» творчество Высоцкого — его антихристианская бестактность, героизация и лесть бессознательным представлениям народа о роли и значении Воина, (сюда же отнесём весь альпинистский цикл?) естественно поддержанные (и это действительно естественно) самими участниками Великой Отечественной войны. В войне никто никого не спасает и не освобождает. Справедливые и несправедливые войны — всего лишь бесполезная дискуссия, длящаяся, кстати, до первого выстрела, после которого наступает проливание крови, что означает каждый раз КОНЕЦ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Война подпитывается живыми чувствами её участников — их памятью о близких, любовью и жалостью к этим близким, наконец, молодостью воинов. И, напялив не принадлежащие ей одежды, война вампиризирует на этих чувствах, бесконечно продлевая таким образом свое пребывание в мире. Народ, наверное, должен был вмешаться и не мог не вмешаться в Великую Отечественную Войну, но человек не имел право это делать, но сделал. Скажу больше, понимая, что не буду понят: люди могли не встать на защиту общества (не говорю сталинского — это, в конечном счёте, не имеет никакого значения), да, могли не встать на защиту Родины… и, возможно, были бы истреблены, но кто боится быть убитым — тот не верит в царство божье… […]
ВОТ ВАМ ФАНТАЗИЯ: русские люди отказываются убивать, Германия завоёвывает Россию, дракон насыщается. Через 10, 100, 1000, 10000 лет человечество опомнилось бы (практика показывает, что опомнивание происходит гораздо быстрее — но это неважно). И российские люди возрождаются, пусть под другим национальным именем (хотя вряд ли под другим), и являют миру — первое сообщество личностей, предки которых (хотя при чём тут предки? ведь когда у прошлого нет прошлого — значит оно настоящее в обоих смыслах этого слова) подставили другую щеку, и вот — победили смирением. Это бы и было возрождение и освящение нации, восторг света, начало нового мира… А так: нет никакой победы в Великой Отечественной войне, как нет и поражения, есть Война, и седые воины вспоминают свою молодость, свою любовь, свою верность товарищам, свою скорбь, а Война присваивает это всё себе и говорит нам через 50 лет: «Я — есмь справедливая, великая, необходимая…»
— Смысл приблатнённого репертуара Высоцкого, все эти «робин-гудовские» синдромы, свойственные любому мужчине как потенциальному воину (в частых мечтах — даже пахану, а уровень конкретной интеллигентности влияет лишь на модификацию «паханства») и как воину, нуждающемуся в собственном оправдании (хотя бы на подсознательном уровне), — ясен как божий день. Я отсылаю читателя к размышлениям на этот счёт Варлама Шаламова в его Колымских рассказах. […]