Челябинск, 1996
Юрий Попов
ПИСЬМА ЛЕТНЕЙ ПРОВИНЦИИ
…и лето выдалось нынче какое-то необычное! Днём — тягучий, паточный (пыточный) жар сжавшегося в маленькую ослепительно-белую точку солнца, ночью — прохлада, пускающая мелкие трещинки соловьиного пения. Какое оно — злое, доброе, — возможно ли понять это?… Помнишь тот разговор в пустой темени майской ночи, когда тополя, отчаянно кивая головами и оживлённо жестикулируя, просились брести с нами дальше по светящейся в прохладном тумане дорожке?… Возможно ли понять это, если возможность давно уже поросла горячими лопухами и лебедой, испарилась, оставив себе на память — нет! горьковатый полынный запах, растворённый в медном воздухе, который тронь — и гулко зазвенят в барабаны невидимые полки маленьких кирасиров, или как они называются? Но важно ли это постольку, поскольку спирт в старом градуснике выцвел на солнце, и мне так трудно определять время, и приходится ограничиться пространством — кладезем дорог, по которым после обеда проносится, рыскает пыльная буря, и горе случайным прохожим! И дождя нет вот уже почти две недели — картошка сохнет и съёживается, как надувшийся ребёнок, когда его отправляют спать, — и некому подковать, прибить к земле полчища пыли, и татаро-монголы проносятся по дорогам, выворачивая серебряную изнанку придорожных тополей… да некому крикнуть: «Я тебя подкую серебряными гвоздями!», как кричал в бане пьяный пенсионер. Ибо время ещё не пришло, и тучки зря дребезжат несданной вчера посудой и размахивают авоськами, а ветер представляется смертельно уставшим дворником, укрывшимся в своей каморке от… не всё ли равно от кого — ведь нам интересно совсем не это; интересно нам, почему так весело кричат на улице дети, и я отодвигаю бумагу и с карандашом выхожу на крыльцо веранды.