А теперь по существу, что мы имеем на самом деле. И прежде составные части и принципы написания. Есть богатый тезаурус, в основном, гуманитарного толка; есть приём автоматически-раскованного письма, в пределах гипотетической схемы-замысла; есть перенасыщенный раствор полифонических ассоциаций, ассонансов, аллитераций, тропов, аллюзий, формального лингвистического монтажа, одним словом, мы имеем поэта-«метафориста» Кокошко в жанре супер-верлибра Мы имеем увлекательнейший аттракцион догадок, гипотез и узнаваний, приятно подтверждающий нашу эрудицию. Мы имеем принцип написания текста, в котором главными и единственно действующими персонажами являются сами слова. Мы имеем сюжет — карнавал слов. Мы имеем двусмысленную диалектику игры слов, когда их прямой смысл не имеет значения в контексте, поскольку фон и изображение перевёрнуты — не контекст определяет сему слова, а сема самодовлеет и пишет сюжет слов с постоянно вибрирующим и плывущим контекстом.
Почему (мне!) нравится и хочется читать (правильнее сказать, играть с автором)? Юлия Кокошко талантлива, весьма, и сразу в двух филах — филологическом и философском. Она сразу высоко поднимает планку художественного поэтического письма, и при должных усилиях всё прекрасно узнается и без комментариев, более того, реалии быта обыгрываются на эстетическом уровне М. Пруста, Натали Саррот или Юрия Олеши. Но тем досаднее внезапные снижения, именно снижения, а не законные перевертыши верха-низа. Их немного, они вполне устранимы, но автор должна знать, что они выпирают, выпадают, торчат из текста (особенно ублюдки современного молодежного сленга, большая часть которых вымрет, и лишь некоторые очеловечатся лет через сто, как потомки нынешних воров). Раз сюжет заявлен о Розе, он и в очередном «изме» должен оставаться каноничным, а не пародийным. Это только для профанов в атональной музыке все диссонансы в равной мере не на месте, а в абстрактной живописи — любое пятно взаимозаменяемо; между тем как именно при этих максимально неудобных выразительных средствах одна надежда на тонкий и точный вкус таланта. Его Ю. Кокошко (как и счастливому издателю) не занимать. Слух на слова тонкий, виртуозность композиции нарабатывается, осмысленных знаний довольно, остаётся только пожелать прилежности в работе (на втором этапе прополки после свободных и плодотворных импровизаций).
По возможности далее вернусь к этому тексту поподробней и поконкретней.
Эксперименты с русским языком, начатые сознательно в начале века и пришедшие на смену медленному естественному историческому мутационному процессу, продолжаются. Интересно поэтому сравнить начало и конец века. А если откровенно, то чтение Кокошки совпало у меня с «Петербургом» А. Белого. И вот как я обобщил впечатление о старом эксперименте. (Кстати, отдельное NB — материал для обобщения — влияние стиля исследуемого автора на критика, который невольно попадает в поле языкового влияния!). Искусственному облучению в «Петербурге», безусловно, подвергся стиль Достоевского, в результате чего его отмеченная М. Бахтиным полифоничность превратилась в десятитонную музыку. Конечно, основную массу текста «романа» (слово взято в кавычки, поскольку резко деформирована и сама эта крупная форма) составляют собственные авторские изыски, к коим относятся бросающиеся в глаза: цвето-аллитерационные фоны действия, приём (до открытия Эйзенштейном!) кинематографического монтажа с цезурами, повышенно-частотная эксплуатация ключевых слов, носящая порой прямо-таки пародийный характер, а также резкое замедление ускоренного темпо-ритма повествования и пр. ( Много об этом можно не писать, поскольку недавно вышла «Поэма о звуке» Андрея Белого «Глоссолалия», написанная, кстати, в октябре 1917 года в Царском селе, где он проводит «уникальный антропософский анализ порождающей, творческой силы звука, его мистических смыслов и божественных энергий», что позволяет мне адресовать всех интересующихся к первоисточнику, изданному сначала в Берлине в 1922 году, а теперь — в 1994 г. в Томске в издательстве «Водолей»).