Плюс-минус одна минута — катастрофа. А из тотальной упорядоченности времени происходит непрерывный невроз. Городской житель непрерывно поглядывает на часы. Постоянная сверка часов — абсолютное условие выживания. А это и значит, что человек принадлежит не себе, а круглому циферблату. Это особый, темпоральный род сумасшествия, когда человек идентифицирует себя не с Наполеоном, а с часами.
Но если сам город сумасшедш, зачем ему странный тип под именем «городского сумасшедшего»? Или городской сумасшедший — это тот, кто пытается сохранить свою человеческую нормальность внутри сумасшедших структур города?..
Думается, что если последнее и правда, то лишь отчасти. Потому что «городской сумасшедший» — это вполне метафизическая категория, а отнюдь не просто эмпирический факт. Ведь это не «сумасшедший-в-городе», а «сумасшедший-ДЛЯ-города». Это некий тип, по отношению к которому сам город испытывает странную сексопатологическую потребность: он числит его патологически ненормальным, но испытывает при том выраженное влечение к нему. Городской сумасшедший — это тот, кого сам ГОРОД (как некая коллективно-обезличенная и оттого вполне сумасшедшая общность людей) почитает за сумасшедшего. Городской сумасшедший — это не столько факт бытия нормального в ненормальном, сколько потребность ненормального найти нечто ненормальное настолько, чтобы можно было оправдать собственную ненормальность как нормальность.
В не-городе человек от человека на расстоянии руки, на расстоянии шага, на расстоянии тела. Он подчеркнуто телесен, он подчеркнуто САМ.
В не-городе человеческая самость, телесность, физиологичность самозначимы; ритуал деревенской жизни — гимн человеческой близости, гимн близости тела к телу, руки к руке, глаза к глазу. Деревенские посиделки ли на завалинке, игры ли за околицей, празднества ли и песни за совместным столом — все это до предела насыщено прямым телесным искушением. В любом контакте здесь присутствует ум, разумение, сила выбора. Здесь нет общения со структурами, здесь есть исключительно общение с конкретными людьми.
У деревни нет своей физиологии, нет своей УТРОБЫ, нет своей (не зависимой от обитателей деревни) похоти. Деревня не пожирает своих детей, коль скоро у нее нет самостоятельной по отношению к ее обитателям сущности. У деревни вообще нет «обитателей»; она ТОЖДЕСТВЕННА своим обитателям. А деревенские жители тождественны собственной жизни. Их жизнь — это и есть они сами.
Оттого и нет, не может быть в деревне фигуры «деревенского сумасшедшего» — странной фигуры, по отношению к коей сам физиологический организм деревни (если б он и вправду был — по аналогии с особым физиологическим организмом города) испытывал бы странный комплекс одновременного вожделения и отторжения.
В деревне есть совсем другая фигура — фигура деревенского дурачка. Но деревенский дурачок — это чисто физиологическая реальность. Деревенский дурачок не дразнит общественное мнение деревни, не бросает какого бы то ни было вызова ее моральным устоям. Он существует как странная прихоть природы — слабоумное дитя инцестных связей, столь неизбежных в условиях герметичного деревенского быта. Потому деревенский дурачок — менее всего предмет искушения, отторжения и негодования; наоборот — он предмет жалости и сочувствия. Деревенского дурачка любят и жалеют, принимая его как фатальную неизбежность самой жизни.
Совсем не то — город. Город — это утроба. Это вполне самостоятельная, независимая от собственных обитателей, пожирающая своих обитателей-детей физиологическая сущность. «Физиология Москвы». «Физиология Петербурга». Ощущение города как некоего монструозного организма, обладающего собственной физиологией — общее место литературной традиции.
В городе человеческая телесность принципиально не существует сама по себе; она опосредована многочисленными механизмами, коммуникациями, иными техническими причиндалами. Здесь — «транспортные артерии». Здесь — баррикады стен. Здесь личностная и телесная потребность человека подчинена монстроидальной потребности города.
Только в городе существует феномен общественного или публичного мнения — некоей иррациональной силы, живущей независимо от мнений отдельно живущих людей. Если мир деревни — это мир всегда персонифицированных МНЕНИЙ, то только в городе возникает феномен универсально-обезличенного общественного МНЕНИЯ. Разумеется, это мнение многолико, оно распадается на части; но, тем не менее, оно существует само по себе. Такому общественному мнению нет дела до умственно отсталого дурачка, до дебила; город изолируется от такого рода личностей. Но зато именно в пространстве города возникает некая притягательная пустота мифа, носящая имя «городского сумасшедшего».