Сизые облака этого утра напоминали намокший пепел, а трубы дымили особенно яростно, срочно довыполняя квартальный план по переработке украинской руды в уральскую медь, и возникновение маленького будущего человека с его грядущими маленькими заблуждениями и маленьким смыслом жизни, одного из бывших и будущих тысяч маленьких людей, никак не могло отразиться ни на дыхании труб, ни на плане, ни на разреженном шевелении повседневной жизни.
Долго и неохотно появлялся он в этой жизни, упрямо сопротивляясь рождению именно в этой точке земного шара, потому что хотел возникнуть в доме с мудрой коровой или на полустанке рыбаков, оказавшихся в вечном плену поплавков и удочек. Ему было бы интересно родится там, где ежедневно возвращалась к ленчу, обучая свой разноцветный выводок хорошим манерам, сиамская коза, давно и бестрепетно постигшая возможный смысл жизни, отчего ее продолговатые зрачки развернулись поперек. Его бы устроил, на худой конец, объеденный лосями зимний стог, но мать, навязав ему очередную зависимость от приятных традиций, принесла свой живот под однообразный небосвод плохо выбеленной райбольницы. Мать охотно бы отказалась от участия в рождении собственного ребенка, она обмирала в страхе от предстоящего труда и страстно хотела от него уклониться. Но нового способа продолжения рода ей никто не предложил, и женщина, осознав наконец, что рожать сына придется все-таки ей самой, принялась за работу.
В крови входящего существа еще пульсировала память прежних жизней, стремительно исчезая в безднах подсознания, в окаменевших слоях времени высвечивались варианты прошлых рождений. Большинство его предков находило себе родину в волокнистом деревянном сумраке древних домов, давних прабабушек и прадедушек ополаскивали в деревянных корытах, заворачивали в чистую холстину и опускали в деревянные зыбки, накрывая сверху вышитыми полотенцами. Другие матери рождали своих детей в янтарном меде сенокоса. Многих младенцев, появлявшихся в неудобное время страды, прятали от солнца под ржаными снопами. Кто-то из его корней родился в черной норе подземелья, а сверху доносилось беспощадное рычание орудия, а еще одна из женщин в глубине его рода явила младенца от восторга, увидев из крепостной бойницы великую тоску осени, сквозь которую, оплакивая землю, уплывал журавлиный клин. Но закон природы, свернув все широкоформатные воспоминания в тайные многоточия, осевшие в темных глубинах сознания, заставил нового человека уменьшиться до самостоятельности и оттолкнуться наконец от долгой, оберегающей колыбели.
Обособляющееся нечто обрело необходимую начальную завершенность, ему стало тесно в одном теле с матерью, и пришлось родиться. Выплюнутый в чуждую его соленому телу среду, потеряв весь свой миллионнолетний опыт эмбриона, он разом стал полным ничто, а опоздавшие остатки непотерянного прошлого осели на дне мозга, чтобы потом, проталкиваясь сквозь уштампованное сознание, мучать тоской.
У его матери осталось под сердцем пустое место, которое не требовало больше невозможного. Оно пустело краткое время, а потом заполнилось, всосав ее виноватую неуверенность.
Возникший мир ошпарил его беззащитную кожу и сморщил слепое личико. Суровая длань скучающей от однообразия акушерки, которой эта роженица не явила ничего интересного, извлекла из крохотного комка легких скрипучее возмущение, и глотнувший крепкого медеплавильного воздуха младенец тут же забыл про уют заснеженных стогов, из памяти надолго исчезли лошади, кивающие проходящим поездам, исчезла длинная цепь разнообразных рождений предков, и он уже никогда не смог бы найти их могилы, затерянные в печали земли, потому что забыл все, что знал: его тело, обретя границы, утратило бесконечность памяти. Эволюционное прошлое живого мира кануло в небытие, и только изредка закодированное древнее знание, хранившееся в первобытном океане его организма, бросало впоследствии скупую милостыню, просачиваясь в немыслимые сновидения, являвшие искаженные образы прошлого.
Вдохнув разбавленный воздухом дым, он беспомощно вытаращился сквозь броню слипшихся век в неведомую пустоту, которую ему придется познавать заново отныне и до смерти, не имея ни защиты, ни прошлого опыта. Единственным путеводителем по этой тьме остались инстинкты, которые заставляли его вдыхать и выдыхать чужеродный воздух города, демонстрировать миру круглым розовым пузом полную беспомощность, скрипуче требовать и потреблять пищу и определять с растущим временем бытия границы своих прав, которые в отдаленном будущем должны будут переродится в цепи обязанностей. Он смирился с казенным потолком своей родины, возглавляемой скучающей акушеркой, и, не подозревая грядущей печали познания, с бессмысленным величием обозревал мир из глубины своей слепоты. Его жестко и неудобно упеленали, и он, расположенный теперь в простынях с больничными штампами, начал телом набирать вес, объем и длину. Его бессмертие кончилось — он родился.