До рассвета было ещё далеко, но небо уже разделила пополам невидимая черта, и с востока оно чуть посветлело. Какой-то маленький зверёк – крыса или ёжик – тихо шуршал поблизости и скрёб землю. Первое дуновение ветерка, предвестника зари, подхватило несколько лепестков, затем, обронив их, утихло, и всё внезапно снова замерло без движения. Далёкие часы мечтательно пробили три раза, первый удар показался звонким и близким, а два остальных приглушил порыв ветра. Пара куликов пролетела так низко, что Флип услышал, как крылья рассекают воздух, потом до него долетели их крики над морем. В памяти, ещё не наученной наглухо затворяться от неуместных воспоминаний, они разбудили картины безмятежно протёкших пятнадцати лет когда рядом с ним на ярком прибрежном песке подрастало очаровательное дитя, держа головку прямо и ровно, словно пшеничный колосок.
Он встал, хотя это стоило ему немалых усилий: тот, кто пришёл сюда, к белой калитке, к старому псу, должен был встретиться здесь с самим собой – с мальчиком, только что с опаской выбиравшимся через эту калитку к «Кер-Анне», с подростком, рассеянно погладившим лежащего пса. Но он был пока не способен на это.
Флип прикрыл лицо руками. Ладони были горячи и казались нежнее обычного: кожа напиталась запахом, который он не смог распознать, однако сам воздух вокруг был пропитан тем же ароматом пахучих трав с суховатыми ломкими листочками. В этот миг сквозь жалюзи в комнате Вэнк пробилась и тотчас погасла полоска света.
«Она не спит. Она посмотрела, который час. Почему она не спит?»
Стены не помешали ему видеть, как, протянув руку, Вэнк зажгла лампу, посмотрела на маленькие медные часики, затем откинулась на подушку, потушила свет, и в комнате запахло здоровым чистым детским телом и лавандой. Из-за ночной духоты загорелое плечо с белой полоской на месте бретельки купального костюма было обнажено, и всё длинное, сильное тело его подружки, так ему знакомое, год от года расцветавшее, не обманывая его ожиданий, вдруг как бы въяве предстало перед ним. Такое видение его ошеломило.
Что общего между этой плотью, фатально обречённой тенетам любовной муки, и другим женским телом, приученным к нежным ухищрениям, наделённым искусительной привлекательностью, со страстной непреклонностью увлекавшим свою жертву в дебри лживой премудрости, помрачающей разум и волю?
– Никогда! – громко произнёс он.
Ещё вчера Флип со спокойным сердцем намечал сроки, когда Вэнк будет ему принадлежать. Сейчас, бледный и опустошённый познанием, оставившим после себя сладостную дрожь поражения, он и духом, и плотью отвращался от этой мысли, отшатывался, ужасаясь бессмысленной греховности былых грёз…
– Никогда!
Быстро светлело. Но ни единое дуновение не тревожило солоноватой дымки, повисшей над землёй и расслоившейся под лучами нарождающейся зари. Флип переступил порог дома, бесшумно прокрался в свою комнату, ещё полную душным ночным сумраком, и распахнул ставни, торопясь увидеть в зеркале своё новое лицо, лицо мужчины…
Он разглядывал впалые щёки, усталые глаза, обведённые синими кругами и оттого выглядевшие очень большими и полными немого томления, губы, только что касавшиеся накрашенного рта и яркие от следов помады, спутанные волосы на лбу. Это лицо, внушавшее скорее жалость, чем горделивое любование, с большим успехом могло бы принадлежать не мужчине, а смертельно измученной девочке.
XII
Когда Флип засыпал, щеглы громкими криками уже требовали, чтобы Вэнк дала им зёрен: по утрам Вэнк рассыпала пригоршнями для них корм. Их щебет безжалостно вторгался в его смутные первые сновидения, словно витые заусеницы какого-то железного обруча, стянувшего череп. Раздражающее великолепие утра наполнилось квохтанием несушек, жужжанием пчёл, трескотнёй косилки, и он совсем проснулся. Море зеленело под солнцем, вспененное свежим северо-западным ветром, а под окном, вся в белом, звонко смеялась Перванш.
– Что это с ним? Флип, что с тобой стряслось? У тебя сонная болезнь?
И взрослые, Призраки, почти потерявшие очертания, будто старые пятна на стене или плесень и мох, достославные Тени, отринутые втайне бунтующими подростками, там же под окном повторяли на все лады:
– Что это с ним? Не иначе он переел мака!
Флип поглядел на них с высоты. Его полуоткрытый рот, несказанный ужас, запечатлевшийся во всех чертах его лица, и бледность испугали Вэнк; она перестала смеяться, вслед за ней притихли и взрослые.
– Ах, да ты болен?..
Он отшатнулся от окна, как если бы Вэнк запустила в него камнем.
– Болен? Сейчас я тебе покажу, болен я или здоров! Кстати, который час?
Внизу снова послышался смех.
– Без четверти одиннадцать, мартышка ты этакая. Иди-ка искупайся!
Он кивнул головой, закрыл окно, и задёрнутые тюлевые занавеси вновь погрузили комнату в гнетущий сумрак, вызвав тягостные воспоминания ушедшей ночи. Но тонкие полоски солнечного света уже пробрались сюда и переливались тёплыми оттенками золота, живой плоти, влажного от слёз взгляда, драгоценного камня в сияющей оправе, гладкого ногтя…
Сбросив ночную пижаму, он решительно облачился в купальный костюм, но вместо того чтобы, как обычно, с распахнутой грудью сбежать вниз, аккуратно стянул тесёмки у горла.
Вэнк ожидала его на отмели, безмятежно подставляя солнцу длинные ноги и крепкие руки, покрытые рыжим, как корочка домашнего хлеба, загаром. Несравненная синева её глаз, оттенённая выцветшей голубизной стянувшей волосы косынки, пробудила в нём жадное стремление погрузиться в прохладную воду, отдаться на волю солёных волн и свежего ветра. Одновременно он, любуясь, окидывал взглядом свою сильную, словно амазонка, но день ото дня всё более женственную подругу, её тугие, тонкой лепки колени, длинные мускулы ног и горделиво прямой стан.
«Однако как она крепко сбита!» – не без тайной робости подумал он.
Они вместе бросились в воду. Вэнк весело барахталась в невысоких волнах, напевая в нос и отплёвываясь, Флип же был бледен, старался унять дрожь и грёб с плотно сжатыми зубами. Босые ступни Вэнк вдруг обхватили его лодыжку, он расслабил руки, камнем пошёл вниз и вынырнул лишь спустя несколько секунд. Но Флип и не подумал отплатить ей чем-либо подобным, отказавшись от всегдашних морских поединков и проказ, от возни, подобной шалостям резвящихся дельфинов и превращавшей купание в самый счастливый час их ежедневного распорядка.
Разогретый песок принял их в своё лоно, и они блаженно растянулись. Потом Вэнк выбрала круглый окатыш, прицелилась и метко поразила невысокий двурогий камень, выступавший из воды метрах в пятидесяти. Флип был восхищён её ловкостью, хотя и испытал нечто похожее на ревность, словно забыв, что сам приучил свою юную подругу к мальчишеским забавам. Он ощущал в душе какую-то нежность, снисходительность к самому себе, готовность расчувствоваться до слёз и был далёк от непреклонного мужского превосходства подростка, бежавшего ночью из родительского дома навстречу первому любовному приключению.
– Полдень! Уже полдень, Флип! Слышишь, бьют часы на колокольне?
Вэнк стояла над ним, встряхивая мокрыми прядями. Она сделала несколько шагов к дому и наступила на маленького краба, треснувшего, как орех; у Флипа подкатил к горлу ком.
– Что с тобой? – спросила она.
– Ты раздавила краба, вон там…
Вэнк обернулась, и под солнцем её щека окрасилась в цвет зрелого персика. Она холодно глянула на него беспощадно синими глазами, блестящие зубы раскрылись, позволяя увидеть ярко-красное нёбо.
– Ну и что? Он ведь не первый. А когда ты режешь краба и насаживаешь куски на крючок, тебе не жалко?
Она побежала вперёд и одним прыжком перескочила через гребень дюны. Какое-то мгновение он видел её парящей над землёй с тесно прижатыми ногами, наклонённым вперёд станом и руками, раскинутыми словно крылья, готовые поймать ветер.