— Чем ты мог напугать ледяного? Разве что сказать, будто он тебе приглянулся.
— Ой нет, с меня и одной такой ледышки в постели хватило! Чуть задницу себе не отморозил!
— А ты ее не подставляй кому не надо, благодарный наш!
— Кто-то должен был стать жертвенным агнцем, — поднял к потолку желтые глаза большой синий дракон, совсем не напоминающий скромную овечку. Затем охнул и тут же перекинулся в облик человека. — Что это?
На лице его отражался сразу целый сонм эмоций, так же как играли отсветы небесных огней, отраженных от полупрозрачного купола потолка. Тысячи, миллионы маленьких трещинок создавали целые картины не только внутри толщи льда, но и фата-морганы из целых сюжетных зарисовок. Вот первые драконы приходят в новый, чистый и еще совсем наивный мир, вот радость от первого рожденного здесь ребенка, а чуть дальше внезапная война, породившая первого Ледяного. И снова Мир, снова небо и упоенное чувство свободы, ложащиеся под крылья. Первые люди, такие несерьезные и беззащитные. Первый раскол мира. И бесконечное чувство любви, когда на свет появляется новая жизнь!
— Как это прекрасно, — задыхаясь от нахлынувших эмоций шептал Станислав.
Стоящий за его спиной Нирран тоже задыхался от увиденного, только все так же не отрывая взгляда от своего дракона. И почти чувствуя как с того спадают грязные лохмотья щитов и брони, как крошится кровавая корка на душе, как расцветает аура.[4] Красивый, какой же он красивый, не мог оторваться от этого зрелища сероглазый.
Отвернувшись, он потер лицо руками, заставляя собственные мысли и чувства перестать уподобляться сумасбродному Сериандрэю, с этими его «только моё» и прочими эгоистичными порывами. Хватить и того, что накануне вечером сделал внушение всем тем, кто положил взгляд на Станислава и с удовольствием лег бы с ним сам. И пусть Нирран прекрасно знал о его непостоянном, распущенном характере, но слишком хорошо помнил, что было, когда этот дракон проводи свои ночи в компании под носом у бывшего любовника. Обычно в таких случаях Нирран старался исчезнуть куда-нибудь подальше и уже там вымешать свою злость и боль.
— Купол не разнеси, — одернул он увлекшегося синего дракона, чей хвост вилял как у очень радостного пса.
— Ранис, чего ты дергаешься? — Станислав ненадолго обернулся и как-то по-особому светло улыбнулся, напоминая пьяного. — Думаешь, им будет жалко, если я просто посмотрю? Или обидно, что сам не додумался глянуть?
Пришлось снова закрывать лицо руками и даже отворачиваться, чтобы подошедшая Александрит не видела всех тех эмоций, что просто раздирали его душу. Простое имя, вроде бы даже не его, вроде бы ничего не значит, но почему-то от него хочется умереть, хочется подняться высоко-высоко и, сложив крылья, разбиться об этот сияющий купол. Чтобы никогда больше не слышать, не помнить, не чувствовать. В последний раз это имя звучало где-то там, в одной из комнат Чертогов, из уст опьяненного удовольствием желтоглазого дракона вперемешку со стонами и криками. Стас больше никогда не звал так Ниррана, словно приняв негласный запрет. И сейчас… так буднично и легко.
Хорошо хоть Алекс вовремя отвлекла, не дав отвесить этому одурманенному дракону подзатыльник, а то Нирран был уже готов к такому повороту событий. И из его фантазий эта была самой приличной.
В это время сам Станислав просто не мог реагировать нормально, едва находя в себе силы дышать от восхищения и лютой, отчаянной зависти к тому, кто смог создать своей песней подобное. К тому, кто мог так петь о своей боли, любви и надежде. Мир кружился вокруг него сотней красок и звуков, заключенных в лед. Нет, Стас видел не больше, чем другие. Он слышал больше, слышал каждый оттенок, каждую ноту и каждое чувство, раскладывал их на составляющие и пытался распробовать кончиком языка. Как в наркотическом дурмане, он тянулся за тем, чего нет и не будет у него, за той хрупкой, но такой сильной надеждой, звучащей в песне другого дракона, обретающего свой собственный мир и семью, познающего любовь!
И когда Нирран буквально за шкирку потащил его прочь из-под купола, Стас начал сопротивляться. Ему хотелось еще немного, еще чуть-чуть, хотя бы мгновенье погреться в этом зареве чужого счастья. Написаться им с запасом, так чтобы когда становится особо плохо и больно, напоминать, что оно вообще есть, пусть не у него и для него, но многие познают и многие любят, счастливы, необходимы. Чтобы просто знать, что такое есть, и вовсе не бред его воспаленного от неудач разума.
И сейчас, смотря на такого знакомого, такого взъерошенного и холодного Ниррана, он чувствовал, как у него заново отбирается с трудом собранное тепло, как рушатся надежды. Такое жестокое напоминание, что он не нужен. Возможно, не будь они рядом, погибни они друг для друга, это безумие и прошло бы, отзываясь в сердце лишь сожалением и светлой грустью. Но они как завороженные каждый раз замирали у этого кривого зеркала, вглядываясь в глаза друг друга, подпитываясь чужой болью, чужой страстью и ошибками. Они резались об эти острые грани стекла, разбитого собственными руками, заливая все вокруг ядовитыми каплями крови, размазывая ее по друг другу и ненавидя за это. Один дракон испугался и не осмелился, снова сбегая. Второй дракон не поверил и оттолкнул, прячась в привычный холод. Раз дракон. Два дракон.
4
Все мы помним, что «Влюбленный дракон — то еще зрелище для того, кто видит ауру». Правда вряд ли Нирран знал, что когда-то Стас и Стася изобрели заклинание, чтобы скрывать подобное вот проявление. Было это в те времена, когда она мотала нервы влюбленному Бальтазару без прав законной жены, а так, от любви к искусству и неких обстоятельств.