Первое время днем и вечером было сносно. Когда сестра возвращалась с занятий и наплывом вваливались гости после своих дел. Шум, гам, смех, разговоры, веселые ужины. А вот ночью…когда вставала кормить малышку, оставаясь во мраке собственных переживаний, и утром, когда Элиза уходила на учебу, Еву нередко накрывало. Плакать она себе по-прежнему запрещала, хоть это и было непросто. Сдерживалась, прибегая к остаткам некогда железной воли. Ходила по комнатам, пока дочь спала, и, прибираясь, одновременно предавалась воспоминаниям, выпуская на волю всю копившуюся боль. Часто вопль пробудившейся капризули заставал её у стенного шкафа, раздвинув дверцы которого, она стояла и гладила мужскую одежду и вдыхала сохранившийся аромат её владельца. И корила себя, корила, корила…
Самым сложным, наверное, было войти в его маленькую студию, где всё осталось неизменным с последнего дня, что они провели вместе. Девушка решалась на это долго и лишь спустя месяц пребывания в квартире переступила порог помещения, тут же застыв. Впитывая атмосферу, совершенно реалистично наблюдая за представшей перед глазами картиной будто со стороны — Русланом, фотографирующим её в черном шелке, а потом и самим ставшим для неё моделью, сидя на полу. И в голове что-то щелкнуло. Вихрем бросилась к ноутбуку, подключая зарядный шнур, лихорадочно мечась, пока происходила загрузка. А потом пыталась разобраться в настройках и найти нужные папки… И позже, отыскав, разглядывала любимое лицо, даже не дыша.
Но просыпалась требовательная кроха, которая в ней нуждалась, и Ева покидала это хранилище воспоминаний до следующего мгновения, когда почти трехмесячный комок снова уснет. Возвращалась, листала кадры, замирала перед отдельными из них, где выражение глаз Руслана было самым трогательно потрясенным — в минуту, когда она предложила дать малышке имя бабушки. Это растянулось на несколько дней — набеги на «клад» из его изображений. И, когда девушка всё же взяла себя в руки, приступив к уборке и в этой комнате, её ждал сюрприз. Раскладывая различные аксессуары по полочкам и шкафчикам, в выдвижном ящике стола она обнаружила…вполне однозначно выглядящую бархатную коробочку красного цвета. Раскрыла ту механически и уставилась на два идентичных обручальных кольца, отличающихся размерами. Выудила то, что поменьше, покрутила его и с диким бесконтрольным потряхиванием прочла гравировку «Моя Зефирка». Застыла изваянием, пока внутри одновременно схлестнулись различные стихийные бедствия: наводнение, землетрясение, извержение, смерчи и т. д.
Когда первая волна своеобразного мандража стихла, и способность управлять опорно-двигательным аппаратом восстановилась, Ева решительно водрузила кольцо на безымянный палец правой руки, как принято у православных. Однажды она уже носила, пусть и всего каких-то несколько часов в совокупности, обручальное кольцо на пальце левой руки, принятой у ААЦ[1], и повторять это сейчас показалось неуместным.
И тут её настигла вторая волна.
Замужем. За мужем. За мужчиной.
Абсолютно новое непередаваемое ощущение затопило с головы до пят, будто её окутали надежные объятия, по которым сердце неумолимо тосковало всё это время.
Так странно, всю сознательную жизнь существовать с мыслью, что принятые в обществе формальности — единственно верный вариант. А на деле постичь истину, что клятвы, достоверность которых измеряется только и только совестью человека, данные друг другу наедине в тишине, имеют наивысшую силу и святость…
Реальность Евы такова, что, будучи официально замужней, она находила себя обесчещенной и морально униженной. А в данную секунду, всего лишь примерив украшение-символ, купленное любимым человеком, вдруг стала…полноценной. Супругой. Спутницей. Избранницей. Возлюбленной.
Было ли у неё после этого право унывать и вновь тонуть в болоте самобичевания и топящего раскаяния?.. Нет. Тысячи раз нет.