– Это было в камине, в «Дубках»,– объясняет Андре.– Сам не знаю почему, не сказав ничего полицейским, я решил их взять… Может быть, потому что эти новые деньги меня заинтриговали. Говорили, что Дакоста был на мели, а у него оказалось столько денег. Ведь я видел, что их там большая пачка. Похоже, что он покончил с собой из-за этих денег, они лежали на нем слишком тяжелым бременем… Капитан думает, что это часть денег, которые ему заплатили за предательство. А вы как считаете?
– Я думаю точно так же. Это и есть те самые деньги. Но ими пожертвовали, оставив их у Дакоста, только для того, чтобы заставить всех поверить в его вину. Поэтому, Шамбор, перестаньте изводить себя. Вы растерялись сегодня. Но вас никто не пытался обмануть там, на вилле «Джемиля». Дакоста не был предателем.
И я излагаю им свою теорию.
– А что мы сделаем с этими деньгами?– спрашивает потом Андре.
– Придется оставить их у себя,– отрывисто говорит Дорвиль.
– Да, оставьте их,– соглашаюсь я.– Пусть ими воспользуются ваши соотечественники, у которых нет других средств к существованию, но не пускайте их в обращение сразу. Дождитесь, когда все уляжется. Это не замедлит случиться. Завтра, или в крайнем случае послезавтра, моя секретарша раздобудет мне имя этого типа. Но, конечно, отныне он будет находиться вне вашей юрисдикции, так сказать. Его будут судить не за алжирское дело. Убийства Сигари, Кристин Крузэ, Дакоста и Аньес затмят все самые блистательные подвиги из его послужного списка.
Лелея эту надежду, мы возвращаемся к Шамбору отведать кускус[25] – вот уж действительно везет как утопленнику: я его видеть не могу. Не хватает только абсента Дакоста. Я много пью, чтобы заглушить вкус этой гадости, видимо нарочно придуманной арабами для разжигания расизма.
Уже довольно поздно, когда я везу Дорвиля к нему домой. У него мрачный и задумчивый вид, как будто он решил занять место, освободившееся после смерти Дакоста.
– Послушайте, Бюрма,– говорит он.– Это принимает уже такие размеры… Может быть, лучше пойти к фараонам и все им выложить?
Я устраиваю ему нагоняй, и в конце концов он внимает голосу рассудка… Я, совершенно измученный, возвращаюсь в «Литтораль», думая о Дорвиле. Затем мои мысли переключаются на Лору Ламбер. Без всякой определенной причины мне приходит на ум мысль, что я не знаю, где ее найти, и это очень досадно. Эге! Не собираешься ли ты вообразить, что она исчезла?! Ну, пора баиньки, старый болван! Ты явно в этом нуждаешься.
Я ложусь и засыпаю, решив, однако, раздобыть завтра адрес Лоры – у меня есть только ее телефон.
Меня будит телефонный звонок. Я смотрю на светящиеся стрелки часов – два часа. Снимаю трубку, телефонистка соединяет меня. Это – За. У него странный голос, и я говорю ему об этом.
– Это потому, что я немного выпил,– объясняет он.– Но это пройдет. Это пройдет очень быстро. Вилла «Лидия» приберегла зрелище, хорошо действующее против сильного опьянения. Вы можете приехать сейчас? Желательно с гробом. Формат – Морто.
– Мы обнаружили его, когда возвращались,– говорит За, показывая мне шпика, лежащего лицом на паркете с миленькой дырочкой у основания черепа; вся картинка освещается мягким светом лампы с розовым абажуром.– Нам было ужасно весело.
Сейчас они уже не так веселы. Особенно блондинка, Раймонда. Сейчас она сидит в темном, неосвещенном углу комнаты. Развалившись в кресле, в мини-юбке, задравшейся до самого пояса, в перерывах между икотой она то и дело прикладывается к стакану виски, явно неразбавленного. Я смотрю на Морто, его фамилия начинается со слова «мор», что означает «смерть».
– Ему повезло,– говорю я.
Конечно,– соглашается За.– Его мог, например, покусать комар. А теперь от этого несчастья он избавлен.
– Я хотел сказать, что он дождался того, о чем мечтал с воскресенья. Сегодня днем или вечером он встретил этого самого Блуа (таково одно из имен предателя) и, видимо, попросил его приехать сюда, чтобы сторговаться. А может быть, Блуа засек и выследил его. Во всяком случае, мне придется похоронить надежду задать ему тот вопрос, который я хотел.
Я подхожу к блондинке.
– Вы случайно не знаете, почему в ту ночь в «Литтораль» Морто стащил у меня десятитысячную купюру, такую – не совсем обычную?
Рыдая, она начинает ругаться и велит мне убираться к черту со своими десятью тысячами. Ей все осточертело, неужели так трудно понять, вопит она. Осточертело! Она хочет смотаться отсюда, вернуться в Париж, Марсель, неважно куда, лишь бы подальше от этого проклятого города! Она швыряет бокал мне в голову и начинает топать ногами. За, умеющий говорить с дамочками, успокаивает ее светским апперкотом, после чего взваливает ее себе на спину и относит в кровать. Когда он возвращается, я занят тем, что обыскиваю труп. В кармане штанов и в бумажнике я нахожу деньги. В бумажнике же я обнаруживаю ту ассигнацию, помеченную буквами OAS. Точнее, какую-то ассигнацию, помеченную OAS. Это «бонапарт» (к чему я уже начинаю привыкать), практически новый, выпущенный в начале июня 1962 года (дата выпуска подчеркнута). На нем красной губной помадой начертано губительное сокращение, но у меня нет уверенности, что это та же самая купюра, которая была послана Дакоста.