– Вы, конечно, ожидали увидеть там заговорщиков, в серых пальто, сливающихся с цветом стен, или в пятнистой форме?
– Да. Но там ничего не происходило,– говорит он, разочарованно вздыхая.– Кроме прошлой среды, когда вы меня засекли. В тот момент, когда полы вашего пиджака распахнулись и я увидел ваш револьвер… В порыве фантазии я, простите, вообразил, что вы шпик, и предпочел удрать.
– Вы с тех пор туда не возвращались?
– Один или два раза. Потом бросил. Там ничего не происходило.
– Ничего и не могло произойти,– говорю я.– Во всяком случае того, что вы имели в виду. Это не имело отношение к OAS.
– Но банкнота… Она ведь была помечена буквами OAS?
– Нет. Это было похоже на OAS, но это не было OAS. Это было просто началом фамилии предателя, и к тому же убийцы.
Я снова проезжаю через Селльнев, и там я отправляюсь на поиски хутора, который сторожили мои дедушка с бабушкой, когда я был маленьким. Это далеко, и я иду наугад. В конце концов, пройдя вдоль бесконечных виноградников, я замечаю сквозь сеть густых деревьев заброшенное владение Кастеле. Но я сбился с пути – теперь меня отделяет от него река. Правда, недалеко, справа от меня, через ленивый и ядовитый поток переброшен мост, который воскрешает у меня воспоминания детства. Это железнодорожный мост местного значения, по которому, по-видимому, поезда уже давно не ходят. Он как будто вышел из ковбойского фильма, с заржавевшими металлическими перекладинами и надежными каменными опорами. Я приветствую его, как старого знакомого, оставляю машину у насыпи и взбираюсь туда по крутой тропинке. На бездействующем мосту, перевесившись через шаткие перила, какой-то цыган, в одной рубашке, с философским видом плюет в текущую внизу реку. Он прерывает свое занятие и смотрит на меня. Этому субъекту с типично цыганскими усами уже довольно много лет. На голове у него грязная фетровая шляпа. А глаза какие-то странные, собачьи глаза. Я делаю приветственный знак рукой, но он не отвечает. Расист, конечно же, полный презрения ко всем нецыганам. Я оставляю его за интересным занятием и перехожу на другой берег.
Возможно, владение Кастеле еще и не полностью разрушено, как утверждает моя тетка (одно крыло еще держится под напором мистраля), но все это годится на слом.
Прежде чем перепрыгнуть через ограду, местами уже полностью разрушенную, я смотрю сквозь прутья решетки (створки ворот связаны ржавой цепочкой) на площадку, где я играл в детстве; на участок земли, сейчас заросший сорняками, на котором мой дедушка когда-то выращивал георгины; на колодец, самый обычный колодец, с краями, увитыми вьюнком, который в детстве казался мне огромным – широким и очень глубоким… Ну что ж, Нестор. Вот ты и вернулся в сад Петера Ибетсона… и все еще играешь в индейцев. Я перелезаю через стену, нарушив при этом послеобеденный отдых ящериц.
Окна и двери заперты на замок, но с задней стороны здания одно окно закрыто неплотно, замок взломан. Я вхожу в заброшенный дом с сырым затхлым запахом. Чиркая спичками, я обхожу несколько комнат, в которых еще сохранилась мебель, правда ветхая, негодная даже на дрова. Паркет, на котором лежит слой пыли, покоробился и жалобно поскрипывает у меня под ногами. В одной комнате нет абсолютно ничего, кроме грязного драного матраса. Здесь пыль утоптана, а дверь в коридор, прочная, с хорошим замком, высажена.
Я зажигаю трубку и выхожу на свежий воздух, где греет солнце и дует целебный ветерок. Я огибаю дом и возвращаюсь к его фасаду.
Цыган, сидевший на каменной скамейке под приморскими соснами, встает при моем приближении; он насмешливо улыбается, обнажая волчьи зубы. Похоже, он считает свою улыбку неотразимой. Он останавливается в двух шагах от меня.
– Хы,– рычит он (он больше смахивает на индейца, чем на цыгана).– Хы! Mourère[28], hon?… Фюить, ушла…
И он машет руками, словно собираясь взлететь. Теперь он уже откровенно веселится, но глаза у него по-прежнему грустные и добрые, как у собаки.
– Mourère? – спрашиваю я.– Ах, да, mourère… мисс, фрейлейн, сеньорита, мадемуазель?