– И тебя заодно, коли уж прибег, – усмехнулся боярич.
Несда опять смолчал, беззвучно шевельнул губами. Если бы кто присмотрелся, прочитал бы снова: «Дурачье». Коснячич, сам не ведая, угадал его мысль. Несда не мог никому поведать о воровской вылазке, потому решил быть битым вместе со всеми.
– Идет! – раздался тоненький голос сверху.
Озираясь, к яблоням между клетями шел холоп с корчагой. Исчезнув на несколько мгновений, он появился с другой стороны, из-за ближнего амбара, торопливо нырнул под ветви, поставил корчагу на землю.
– Как договаривались, боярич.
Он протянул раскрытую руку. Коснячич пересыпал в холопью горсть три серебряные резаны.
– Только уходите быстрее, – посоветовал холоп, исчезая. – По двору сотник шляется. Не спится ему, видать…
Коснячич выбил из корчаги затычку и присосался к горлышку. Несда смотрел, как течет по его подбородку на шею и рубаху темно-багряная, будто кровь, влага. Кровь Матери Сырой Земли, добытая из заморской ягоды, превращаемая по действию Святого Духа в пречистую кровь Христову. Несда вдруг подумал, что за такое умствование отец Евагрий изломал бы об его спину свою трость, обругал бы идолопоклонником и дремучим сыроядцем. Старые боги не хотели покидать русскую землю, они были повсюду и против воли лезли в ум и на язык.
Коснячич утерся расшитым рукавом и протянул корчагу Несде.
– Пей!
Дружина взроптала. Тысяцкий сын не повел и ухом.
Несда взял корчагу и стал пить. Вино показалось кислым, с резким и неприятным вкусом, но если бы Коснячич не отнял корчагу, так и пил бы, сколько влезет.
– Хватит!
За корчагу ухватились прочие мальчишки, стали жадно хлебать, вырывая из рук, проливая и толкаясь. Вдруг кто-то крикнул:
– Сотник!
Корчагу в испуге бросили, кинулись кто куда: за амбар, мимо клетей, прямиком через двор. Несда со страху метнулся не в ту сторону. Головой угодил в упругий живот начальника владычной стражи и, словно клещами, был схвачен за шею. Он зажмурился и подумал, что сейчас умрет: в ногах разлилась противная слабость, земля качалась и плыла.
– Кто, говоришь, владеет селом? – прозвучал между тем вопрос.
– Федосьев монастырь, – ответил голос давешнего посельского тиуна, притащившегося с недоимками.
Несда приоткрыл глаз и увидел колесо телеги. Сотник, оказалось, и не думал ловить винокрадов. Он стоял посреди двора у клетей и разговаривал со смердом. Телеги уже разгрузили, на второй лупили подсолнушное семя два смердьих холопа, шелуху робко складывали в торбу.
– Дорога туда какая? – расспрашивал сотник. Шею Несды он держал крепко, та уже принялась ныть.
Тиун с подробностями описал путь до села, не забыл помянуть битую молнией сосну у росстани и шаткие мостки через безымянный ручей.
– Небось и колдун в селе имеется?
– Колдун? – посельский почесал под рубахой. – Дак утопили колдуна о прошлом лете. Сено не сберег, все погнило от сырости… А так-то… знахарь есть. Иные бают, тоже колдун, так я тому не верю, а сам-то он не сознается. Бабы-ворожейки имеются, как без них. Да чернец ходит, из монастыря.
– Тоже, что ли, ворожит? – усмешливо спросил сотник.
Несда вспомнил его имя – Левкий, по прозванию Полихроний. Родом исаврянин, из грецких земель, и по-гречески звался не сотником, а комитом. Под рукой комита была вся Софийская дружина, сторожившая покой митрополита и церковное добро: дворские отроки, гриди, мечники, вирники, сборщики владычных даней и прочие кмети. Левкий всегда ходил с коротким мечом, носил узкие греческие порты, расшитые узором, и богатые византийские рубахи, звавшиеся туниками. Курчавую голову никогда не покрывал и, от природы смуглый, летом под солнцем темнел дочерна. Тогда делался похожим на ефиопа, которого Несда видел однажды в торгу среди прочего товара, завезенного ромейскими купцами.
– Ворожейство у них, у чернцов, темное, – принялся толковать посельский, – простому человеку не внятное. Все шепчет да бабьи бусы в руке щиплет. Потом глаза закатывает. Вот так. – Тиун сделал страшную рожу, как у покойника. – И ходит ровно нежить. Тихо так крадется, а сам хвать – и на дно-то утянет.
– Что – хвать?
Клещи на шее Несды сжались сильнее. А в голове будто кувыркались пьяные скоморохи.
– Ну это я так, для примеру. Нежить она и есть нежить… Еще дуб священный в лесу стоит.
– Где?
Рука сотника внезапно разжалась. Несда чуть было не упал на карачки. Шатнувшись, почуял свободу и, заплетая ноги, побежал – опять не в ту сторону. Остановился, увидел впереди растворенные воротины и устремился к ним.
В конюшне никого не было. Кони хрустели овсом, шумно летали мухи. Несда ушел вглубь, туда, где было темно и прохладно, упал на гору сена, зарылся. Хмель в голове прекращал скоморошью пляску, зато налил свинцом веки и явился во сне нежитью в черной монашьей рясе. Нежить сидела в ветвях дуба, хихикала и бросалась желудями.