— А тысяцкий что? — давился от смеха дружинник, слышавший все это впервые.
— А что? Кила отсчитал ему пять гривен за умыкание девки. Да митрополиту двенадцать гривен — за блуд с животиной. А так по Русской правде его дочку никто не позорил. Нету такого закона, чтоб за бесчестье козы как за срам боярской девки виру платить.
— Да-а. А дочку теперь, почитай, никто замуж не возьмет.
— Разве что вместо козы…
Так, с хохотом, обложили полоцкий двор, примерились к воротам. Сверху, из высокой теремной башенки-повалуши, с интересом глядели на внезапную рать Всеславовы бояре. Косняч начал с оскорбления — постучал мечом в ворота. Во весь голос прокричал:
— Великий князь киевский Изяслав Ярославич велит вам, полоцким боярам, выдать на поток двух холопов, виновных в убийстве новгородского епископа Стефана.
Из-за ворот тысяцкого обругали, а над высоким частоколом появилась голова отрока в островерхом шлеме.
— Великую же честь князь Изяслав оказывает холопам, — крикнул он насмешливо. — Целое войско снарядил!
— Отворяйте ворота, псы полоцкие! — рыкнул Косняч.
— А может, ты, боярин, жениха для дочки поискать тут пришел?
Разъяренный тысяцкий ударил мечом о колья стены — до наглой головы отрока не достал.
— Ломайте! — проревел он дружинникам, у которых плохо получалось прятать в молодые бороды ухмылки.
Полоцкий двор не крепостица, ограда — не срубная городьба, засыпанная изнутри землей, а простой частокол. Приступом брать подворье — совсем смешное дело. Но полоцкие кмети тоже исполчились. Едва Коснячковы дружинники ударили бревном в ворота, на них сверху, из повалуши и с кровель, посыпались стрелы. Кого-то сразу убило.
Отпор раззадорил княжих ратников. Укрываясь за щитами, они продолжали бить тараном ворота. С коней перелезали на частокол, спрыгивали во двор и дрались мечом либо топором. Выцеливали из луков полоцких стрелков. Орали обидное. Косняч в шеломе и в чешуйчатой броне сидел на коне под самой стеной, куда не попадали стрелы, и яростно подбадривал отроков.
Ворота долго не продержались. Дружинники с ревом ворвались во двор, завязался ближний бой. Теснили друг дружку попеременно. Сперва смяли полоцких, придавив их к хоромам и к хозяйственным клетям. Затем полоцкие, вдохнув побольше воздуху, отбивали натиск и давили киевских ратников, скользивших в крови, спотыкавшихся о тела убитых и раненых.
Вне двора, за воротами тоже шла сшибка. Косняч оставил при себе два десятка кметей и ждал исхода боя. В это время от Софийских ворот прибежала толпа вооруженных градских людей и напала на конных дружинников. Те, разозлившись, быстро порубили половину, другую обезоружили и согнали в кучу.
— На кого руку подняли, холопье отродье?! — гневался тысяцкий.
— Прости, боярин, не признали…
— На торжище у Софии два волхва кричали, будто Всеслава в порубе порешили и двор его рушат.
— А вам, псы подзаборные, Всеслав кто — отец, брат или сват? — ревел Косняч.
— Так волхвы сказали, если Всеслава того… они мор на Киев нашлют.
Тысяцкий отрядил пятерых кметей:
— Привезите мне этих волхвов.
Между тем киевские дружинники загнали полоцких ратников в хоромы и дожимали там. Во дворе стонали раненые. Между клетей и в клетях пряталась полоцкая челядь. Несколько Коснячковых воинов сторожили полон — сидевших на земле злых, обезоруженных полоцких бояр и отроков.
Скоро из хором вытолкали еще полторы дюжины побитых кметей.
— Остальные в малом числе ушли через задние ворота, — сообщили тысяцкому.
Косняч приказал обыскать усадьбу, найти волхвов, не успевших разбежаться по торжищам, и холопов-разбойников, из-за которых заварилось все дело. Челяди велено было прибрать мертвых и раненых, отделив наших от ваших.
И пошла забава.
Дружинники тащили из хором добро — оружие, броню, золотую и серебряную посуду, разную златокузнь, паволоки — аксамитовые, бархатные и тафтяные наряды, визжащих холопок. Выкатили из подклети две бочки ставленого меда и бочку зеленого вина.
Косняч, снявши шелом, учинил суд на полоняниками. Боярина Килы среди них он не нашел и сильно опечалился от того. Но тут же удовлетворился: велел захваченных полочан брать по одному и резать им бороды. А тем, которые при этом лаяли на тысяцкого хульными словами, — выдирать клещами. Наблюдая, как полоцкие бояре подвергаются страшному для мужа оскорблению, он обретал покой в душе. Родовая честь была восстановлена позором и посрамлением врага.
Дружинники, посланные обыскивать подворье, приволокли долгобородого седого старца в длинной, расшитой священными знаками рубахе. То был единственный волхв, на которого показала челядь.
— Других не сыскали, — сказали кмети, — и холопов, зарезавших епископа, не нашли.
— Где же они? — нахмурился тысяцкий. — Челядь опросили?
— Опросили. Говорят: чужих холопов не было.
— Хм, — задумчиво произнес Косняч.
Распотешенные дружинники выкатили еще одну винную бочку, вышибли верх. Затем подняли кудесника и осторожно опустили головой на самое дно.
— Испей, старче, повеселись с нами.
Отправленные на торжище кмети тоже вернулись ни с чем. Волхвы, пугавшие мором, исчезли так же внезапно, как и явились.
— Ну, довольно. Пора и честь знать, — сказал тысяцкий, садясь на коня.
Он оглядел разгромленное подворье и спросил, ни к кому не обращаясь:
— Не пустить ли красного петуха?
— Дерево отсырело от дождей, не займется, — ответил кто-то из дружинников.
— Ну и ладно, — передумал Косняч.
Дружина уходила с Брячиславова двора, отягощенная добычей. Сам тысяцкий ничего не взял из полоцкого имения, достаточно было того, что видел. Позади конной рати ехали телеги с раненными княжими кметями. В хвосте тащились полоняники — ощипанная полоцкая дружина и битые горожане, общим числом более полусотни. Отдельного поруба для них не сыскалось. Не долго думая, затолкали всех в темницу, где ждали княжьего суда душегубы, тати, конокрады и должники.
8
В полуденные часы на Феодосьев монастырь, также прозванный Печерским, спускалось безмолвие. Черноризцы расходились по кельям для отдыха, чтобы на ночной молитве не радовать бесов своей квелостью. Ведь тошно бы стало человеку, если б мог он увидеть, как ухмыляются гнусные бесовские рожи, когда удается им навести на молящегося обильную зевоту либо изнеможение, чтобы заставить подпереть собой стену храма. Или того больше — погрузить в сон, производить в животе у него шумные движения, развлекать его ум усладительными картинами. Много всякого может придумать бес, воюя с человеком, а тем паче с монахом. Потому монастырские ворота от полуденной трапезы до вечерней службы наглухо закрывались и никого не впускали. Мирная, чуткая дрема окутывала обитель. Разве что келарь нарушит тишину, гремя замками клетей, где хранился снедный припас. Да с богадельного двора прилетит плач младенца либо вскрик какого-нибудь несчастного, одержимого бесом или хворью.
Игумен Феодосий никому не позволял нарушать монастырский устав, списанный им с греческого. Положено отдыхать — так и сиди, а не то лежи в своей келье и других чернецов не зазывай для беседы. Сам же Феодосий послабление душе и телу давал не часто, даже спал всегда сидя, а умывался лишь утренней росой, зимой же снегом. И для беседы, если она требовалась чьей-то душе, не выбирал времени.
С утра в монастырь приехал боярин Янь Вышатич, воевода черниговского князя Святослава Ярославича. Отстоял службу, потрапезовал с монахами рыбой и чечевицей. После изъявил желание побеседовать с игуменом в келье о духовном.