— Оль, я понятия не имею, спроси у Ковальчука. Кажется, это снова его идейка.
— А вот мне кажется, это нечто побольше, чем один главный инженер, вернее, теперь, замдиректора. Повесомей. Это же валюта, сам посуди. А валюта у нас это все.
— Тогда что они собираются продавать за рубеж? Ведь речь идет явно не о получении злотых или форинтов. Цель — доллары, фунты, франки. Что наш «Асбест» может предложить им? Самые большие микросхемы в мире? Или самовары?
— Чтоб ты знал, самовары придуманы в Германии, а матрешки в Японии.
— Вот не знал. Ну, хоть водка точно наша, менделеевская. Это я еще по школе помню.
— Интересные у вас занятия, должно быть, были.
— А то. Мы вот для детского дома тачали на станках брелоки для ключей. Правда, почему-то они потом оказались в учительской, но это скорее потому, что сделали хороших всего-то дюжину. Зато осины напилили в стружку кубов пять или шесть — нам ее чуть не кругляками привезли.
— Даже на спички не пошла.
— Именно. Все на брелоки и в отопление.
Мы еще какое-то время шутили на тему беззаботного детства, пока Ольга не напомнила мне о том важном, что хотела сказать, помимо столь странного решения правительства республики в отношении нашего горнодобывающего и тут же перерабатывающего гиганта.
— Я, конечно, прослежу за этим, больно любопытная история выходит.
— Пока не выходит. Может, это вообще какие-то планы на далекое будущее. Как в отношении наших бараков, на двухтысячный год.
— Может ты и прав, но дай уже мне договорить. Видишь какая штука, меня снова переводят. На этот раз в отдел планирования. Пусть лишусь звания главбуха, но зато не потеряю в зарплате и буду больше получать заказов и наверное, прогрессивка… ладно, что это я сама. Буду ближе к руководству и к его непостижимым человеческому уму планам, — она помолчала. — А все же зря Михалыч подначивал. Мы с тобой начинаем спеваться. Вот шуткуем уже на один лад.
— Стараюсь.
— Я вижу, — мы поцеловались, она продолжила. — И потом, возможно, получу доступ к подлинным планам «Асбеста», чем черт не шутит.
— А Ковальчук?
— Куда ж без него. Он ведь теперь почти самый главный. Да и потом, видно, насколько новый директор зависит от своего зама.
— Серьезно?
— Совершенно. Без согласия Ковальчука ничего не подписывает. В сущности, он, кажется, изначально на то и поставлен, чтоб самому не решать. На это другие люди нужны.
— Это Ковальчук так решил?
— Это не только он. Видимо, все руководство. Директор, вроде, сам ушел на заслуженный отдых, а вот его зам, он и раньше авторитетом не пользовался, это я и так прекрасно знаю, а теперь и подавно.
— Зиц-председатель Фунт, одним словом, — вспомнил я персонажа «Золотого теленка». — Да, история детективная выходит. Люблю такие.
Сущая правда, Оля, еще когда впервые зашла в мою комнатку осмотреться — и давно ж это было! — могла увидеть на столе и шкафу номера «Советского спорта» и журнала «Подвиг». В последнем как раз печатались истории об отечественных Пинкертонах, к коим я как-то уж очень пристрастился за последние годы. Даже не знаю, почему — будто мало приключений сваливалось на мою голову. Но одно дело жизнь, а другое — как она подана и описана добротными мастерами своего дела. К коим я, что скрывать, питал некий пиетет. И если теперь спортивный листок я бросаю на шкаф, не читая, вдруг разом потеряв всякий интерес и к футболу и вообще к состязаниям, даже к Олимпиаде в Калгари, то детективы читал и перечитывал, несмотря ни на что. Возможно, потому, что там добро всегда торжествовало, наверное, как ни в одном другом жанре литературы, столь бескомпромиссно и решительно.
— А я вот не очень.
— Но следствие ты сама предложила…
— И веду, как и раньше. Только мне все больше кажется, что влезаем мы в такие топи и омуты…. Ладно, — она вдруг переменилась, порывисто обняла и чмокнула в щеку, тут же знакомым жестом, стерев следы незримой помады, коей пользовалась только по особым случаям. — Не будем. Хотя бы сейчас.
Она прижалась, выветривая из моей буйной головы все прочие мысли, кроме главных.
Глава 12
В начале июля Ольга все же представила меня родителям, как раз, когда получила долгожданный отпуск. Этому событию — моему представлению, а не самому торжеству лени и долгожданного ничегонеделания — предшествовал весьма важный разговор меж нами, который мог состояться только по причине узнанного ей и мной перед ним, а незадолго до того…. Словом, эта сложная цепочка событий, потянувших одно другое, а за ним лавину последующих, оказалась весьма долгой, бурной и некоторое время швыряла нас из стороны в сторону, покуда не успокоилась. Вернее, не выдохлась, как и мы, следующие ее омутам и водоворотам. Только тогда и смогли перевести дыхание.