Когда Диокл написал Юлиану-старшему о том, что видел и слышал достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод: юный Марк является пресловутым возмутителем спокойствия, который распространяет запрещенную литературу, отец был не в состоянии больше терпеть своевольные поступки сына. Он пренебрег своим долгом, и, вопреки, полученным им приказам, отправился домой. Промедление могло привести к роковым последствиям, так думал Юлиан-старший.
В это время при дворе Императора обстановка все более накалялась: один заговор следовал за другим. Нерон слишком долго бесчинствовал, убивал и мучил, находясь у власти, и теперь он сам в свои редкие минуты просветления отчетливо сознавал, что окружен волками, инстинкт предупреждал Императора, что кольцо хищников вокруг него сужается. Однако ответ у него был только один — увеличить число убитых и замученных, чтобы запугать остальных. Когда Нерону неожиданно пришла в голову бредовая идея о том, что все командиры северных легионов, расположенных в Галлии и Германии, составили заговор, цель которого — повернуть легионы против него, Императора, и, свергнув его, посадить на трон одного из своих соратников, Нерон приказал им всем — в том числе и отцу Марка — срочно вернуться в Рим, намереваясь устроить массовый судебный процесс, а затем обречь всех на гибель. Однако военачальники отказались выполнять этот приказ, совершив тем самым беспрецедентный акт коллективного неповиновения.
Но старый Юлиан, который уже находился на полпути домой, не хотел поворачивать назад — он твердо решить приструнить своего непутевого сына, обуздать его своеволие и потому убедил себя, что его собственная невиновность послужит ему надежным щитом от клеветы. Молодой Марк был не на шутку встревожен таким поворотом событий, он прекрасно понимал, что отец послужит той единственной мишенью, на которую обрушится весь гнев Императора.
Юлиан-старший сильно разболелся в дороге, которая заняла у него целых четыре месяца. Стояла середина зимы, только что в Риме прошел праздник Сатурналий. В особняк на Эсквилинском холме Юлиана внесли на носилках, он был очень плох. Причину его болезни врачи усматривали в отравлении организма вредными ядовитыми парами северных болот.
Марк едва узнал отца в этом человеке с угрюмым, потухшим взглядом и дряблой, обвисшей кожей. Казалось, злость и досада выжгли глаза старика, они были словно присыпаны пеплом. Этим утром ему сообщили, что он обвинен в измене. Судебный процесс по обвинению «в преступной неблагодарности, непочтительности к нашему великому Императору и заговоре с целью захвата трона» должен был начаться на третий день после февральских календ, то есть почти через месяц. Когда Юлиана вынесли на прогулку в сад, Марк почтительно шел рядом с носилками отца, ожидая, когда тот заговорит с ним.
Отец же чувствовал себя сейчас глубоко уязвленным: он был неприятно поражен видом и атмосферой всего дома. Этот дом больше не принадлежал ему, все в нем было теперь устроено в соответствии со вкусами и привычками его сына. Особняк отныне больше походил на школу, чем на жилище: повсюду бродили учителя и философы разных направлений, а также молодые люди — их ученики. Они вышагивали вдоль колоннад с низко опущенными в глубокой задумчивости головами и чуть ли не сталкивались друг с другом по рассеянности. Их затуманенные, обращенные внутрь собственной души глаза, казалось, ничего не замечали вокруг и оживали только тогда, когда в голову молодым философам приходил удачный аргумент для ученого спора. Они сидели также в саду у фонтанов, беседуя между собой или склонив голову над эзотерическими трактатами. Среди них были представители разных сословий, как мужчины, так и женщины. И Юлиан с возрастающим беспокойством заметил в их числе несколько своих собственных рабов из домашней прислуги. Рядом с большим фонтаном, неработающим, заросшим тиной и грязью, — небрежный сын Юлиана, конечно, не позаботился о том, чтобы заставить слуг вычистить и отремонтировать его, — отец заметил женщину, известную в городе Фиофилу, которая по общему признанию была величайшим из ныне здравствующих авторитетов эпикурейской школы. Она задумчиво потягивала вино, беседуя с пожилым любезным историком, который — как все полагали — должен был находиться сейчас в далекой ссылке. Когда носилки Юлиана проносили мимо библиотеки, он заметил, что она разрослась до неимоверных размеров, заняв еще четыре смежные комнаты. Огромные кипы свитков торчали из стенных ниш и лежали прямо на ложах. Похоже, сын в отсутствие отца не приобрел никакого имущества, кроме книг. Это было жилище человека, который считает материальный мир досадной помехой и невыносимым бременем.