— Отец! — позвал он тихо, чувствуя себя, как непосвященный, ворвавшийся внутрь святилища и в полумраке храма увидевший жрецов Либитины[13], обряжающих мертвое тело. Глаза старика с трудом приоткрылись, и сквозь узкие щелки на Марка уставился стекленеющий взгляд. Больше всего Марка ужаснул звук его прерывистого хриплого дыхания, похожий на последние неуверенные шаги умирающего воина.
— Отец… как… как ты можешь вот так бросить меня? — голос Марка дрожал от напряжения, как будто он старался силой своего голоса поднять отца, воскресить его к жизни. Он ближе подошел к краю ванны.
— Прости меня, — чуть слышно прошелестел слабый голос умирающего. — Я намеренно послал за тобой только сейчас, чтобы ты уже не смог спасти меня.
— Но ведь еще не поздно принять меры к спасению! У тебя сильный организм. Я сейчас пошлю за хирургом, чтобы он перевязал твои раны и остановил кровь.
— Не делай этого! Я приказываю тебе.
Марк не желал подчиняться неразумным приказам отца и уже было двинулся к двери, но внезапно остановился. Он понял, что не сможет заставить жить человека, который не хочет этого. Все было бесполезно. Но не может же он стоять и наблюдать, как его отец умирает у него на глазах. Он чувствовал, как с каждым движением, с каждой мыслью он все глубже и глубже вязнет в трясине безнадежности, из которой не может найти выхода. Он уже с трудом вдыхал сырой, пропитанный запахом смерти воздух. Марк лихорадочно припоминал, что говорили великие философы-стоики о смерти, об умирании, о добровольном уходе из жизни, но слова не утешали его, а казались сейчас праздным ненужным шумом, насмешкой над величайшей тайной жизни. Горе охватило его, горькое земное неистовое горе. Все эти писания философов были безжизненны и сухи по сравнению с его мукой и скорбью. Он вернулся к отцу и опустился на колени рядом с ванной.
На улице тем временем начался сильный дождь, по водостокам с шумом, словно горные ручьи, бежали потоки воды. Звуки ливня пробудили Марка к действительности, он огляделся вокруг. Грозовой порывистый ветер проник в комнату, и язычок одиноко горевшей лампы бился в дикой пляске, грозя вот-вот потухнуть. Тени в комнате сгущались, становясь все непроглядней. «Мрак все равно победит, — думал Марк. — Лампа ведь не может гореть вечно. Мраку нужно только одно — быть терпеливым и ждать. Он древний, он вечный, он — намного древнее света».
— Зачем ты хочешь сохранить мою жизнь, Марк? — раздался тихий голос отца. — Для того, чтобы я терпел поношения на неправедном издевательском судилище? Чтобы преступная клика назвала меня, невиновного, преступником… и, вымазав грязью, отдала в руки какой-нибудь грязной вонючей свинье — палачу? А затем мне предстояло бы еще пережить позорный восторг черни — этой человеческой накипи, которая всегда собирается поглазеть на публичные казни, чтобы потешить свое нездоровое любопытство видом того, как человеческая голова отделяется от тела…
Марк прижал руку отца к своему лбу.
— Этого нельзя было допустить. Ты прав.
Эти беспомощные жалкие слова повисли в тишине.
— Они хотят нашей смерти, Марк. Нашей! Виновны мы в чем-то или нет, это их не интересует. Аррии и ее детям тоже недолго осталось наслаждаться покоем. Измена — болезнь заразная, так всегда считал Нерон, рано или поздно, но он решит, что они подцепили эту болезнь от меня, а лечит Император всех одинаково. Богини Судьбы, по-видимому, устали от нас, сынок. Мы наскучили им. Мудрый человек знает, когда ему покидать пир, и он старается уйти чуть раньше намеченного срока… Чем дольше ты блуждаешь в ночи, тем больше теряешь свое достоинство.
Отец на секунду замолчал, и Марк весь напрягся, угадав, какие слова он произнесет в следующее мгновение.