Солнце, садясь за горизонт, медленно обретало большую яркость, оно соскальзывало ниже длинной извилистой линии тучи и сияло в полосе чистого воздуха томным умирающим величием, мглистым оранжево-красным пятном на тонком желтом серпе неба. Он следил за диском звезды, начинающей сваливаться за линию темных далеких холмов по другую сторону долины. Ближе к нему окаймленное бездвижным безмолвным лесом озеро приобрело цвет чернил.
Он наслаждался зрелищем медленного заката.
Он подумал, что от первых рассветных лучей и в течение всего дня солнце светило так ярко, что смотреть на него было невозможно; на него можно было долго смотреть, по-настоящему его видеть, разглядывать, изучать, должным образом им восхищаться, когда оно представало перед тобой словно усталое — полускрытое за дымкой атмосферы с ее грузом дневной пыли — и готовое совсем скрыться из виду. Он, наверное, испытывал это чувство на сотне планет, но по-настоящему обратил на него внимание только теперь.
Интересно, подумал он, можно ли это считать поэтическим прозрением. Наверное, нет. А если да, то такая мысль уже приходила в голову бессчетному числу поэтов. И все же, когда она придет, он скажет ей об этом. Она, скорее всего, фыркнет, хотя это будет зависеть от ее настроения. Она может перекосить лицо, принять издевательское выражение и сказать, что он переходит — делая это неловко, хотя и обаятельно — на ее территорию. Под глазами у нее, когда она говорила такие вещи, появлялись крохотные морщинки. Ну, ради одного этого стоило ей сказать то, что было у него на уме.
Он услышал шаги. Метрдотель подошел к нему по террасе, чуть поклонился и щелкнул каблуками.
— Ваш столик готов, господин Закалве.