21 декабря 1966 года
Дженни написала статью для французского конноспортивного журнала, сравнивая выездку лошадей с дрессировкой дельфинов. Статья прекрасная, а чисто галльские подписи к фотографиям очень милы. Дженни кормит Олело из рук: «И какая очаровательная дрессировщица», а под снимком разинутого рта Олело, величиной с большое ведро, «Лошадь отличается от косатки в первую очередь тем, что рот у лошади поменьше»; а под снимком косатки, прыгающей через веревку «Прыжок – это выездка или баллистика?»
На протяжении всех этих лет в парке «Жизнь моря» было немало других отличных дрессировщиков – Лин Коуэн, Кэрол Соррелл, Боб Боллард, Денни Кали. Некоторые остались там, некоторые ушли в другие океанариумы, а двое-трое стали психологами и вместо дельфинов занялись людьми.
Чаще всего наш штат дрессировщиков состоял почти целиком из женщин. На это были свои причины. Во-первых, платили мы мало, и девушки шли на наши ставки легче, чем молодые люди. Ведь даже очень молодой человек нередко должен содержать семью – жену, детей, или же он собирается жениться, на что тоже нужны деньги. Вот почему они скоро уходили от нас, подыскав какую-нибудь другую, более высокооплачиваемую работу. Во-вторых, на исходе шестидесятых годов военно-морское ведомство США открыло на Гавайях центр изучения и дрессировки дельфинов, куда по обычаю большинства океанариумов брали только мужчин. Дэвид, Ингрид и я без устали превращали всех, кто работал у нас, в квалифицированных дрессировщиков, и складывалось впечатление, что стоит молодому человеку набраться опыта, как его тут же сманивает на вдвое больший оклад либо военно-морское ведомство, либо какой-нибудь большой океанариум. Я считала, что они просто дураки, раз не пробуют сманить Ингрид, Диану, Марли или других наших девушек, но, слава Богу, на них они не покушались. Только с 1972 года дрессировщики в Парке стали получать достаточно для того, чтобы у мужчин не возникало искушения сменить свое место на другое.
Сама я скорее предпочитала дрессировщиков-женщин. Мужчинам свойствен общий недостаток – избыток самолюбия. Когда животное не реагирует так, как требуется, у мужчины возникает ощущение, будто оно вступило с ним в противоборство. И тогда мужчина выходит из себя. Конечно, не всякий, но многие. Я не раз наблюдала, как дрессировщик-мужчина швырял ведро с рыбой на пол или молотил кулаком по ближайшей стене и в ярости покидал поле им же самим придуманного поединка с волей животного.
Да и мне было труднее иметь с ними дело как с подчиненными. Некоторых раздражало, что ими командует женщина. Многие относились к престижности своего положения гораздо ревнивее девушек и дулись или хвастались из-за всяких пустяков вроде пятидолларовой прибавки к месячному жалованью или перевода из одного демонстрационного бассейна в другой. Стоило такому человеку почувствовать себя «дрессировщиком», как его уже трудно было заставить выполнять необходимую, но черную работу, например драить покрытую рыбьей чешуей палубу «Эссекса». Девушки обычно таким гонором не страдали.
Общий недостаток женщин как дрессировщиков – это, пожалуй, их доброе сердце. Девушки были склонны – слишком уж склонны – прощать животному небрежную работу, спускать увиливания, вместо того чтобы принуждать его. Именно девушкам я твердила снова и снова: «Не сочувствуйте животному, не пытайтесь догадаться, что оно думает, – узнать этого вы никак не можете, а потому не можете и класть это в основу своих решений. Перестаньте жалеть дельфинов. Не отступайте от правил дрессировки».
Я могла научить новых дрессировщиков тому, что знала сама. Но к кому было обращаться мне, когда я сталкивалась с чем-то непонятным? Такие проблемы я помнила постоянно и набрасывалась на каждого дрессировщика или психолога, посещавшего Парк. Когда, например, Рон Тернер ненадолго приехал на Гавайи, чтобы помочь Кену Норрису с каким-то экспериментом, я утащила его к демонстрационным бассейнам и показала ему две трудности, с которыми нам не удавалось справиться.
В Театре Океанической Науки мы дали Макуа партнершу – очаровательную барышню-афалину по имени Вэла («тишь»). Собственно говоря, мы их сватали, но, насколько мне известно, отношения между Макуа и Вэлой не выходили за рамки платонической дружбы. Вэла оказалась прекрасной артисткой, но часто капризничала. У нее появилась манера упираться, когда ей надо было вернуться во вспомогательный бассейн. Она подплывала к дверце, а когда дверца открывалась, стремительно проскакивала в нее, делала поворот и столь же стремительно выскакивала обратно, прежде чем дверцу удавалось закрыть. Иногда, злорадно сверкнув белками глаз, она на ходу толкала дверцу, вырывая ее из рук дрессировщика.
Рон хмуро смотрел, как я открыла дверцу. Вэла вплыла, я свистнула и бросила ей рыбу, а Вэла в тот же миг повернула и выскользнула обратно.
– Что вы, собственно, поощряете? – сказал Рон. – Поворот и рывок обратно.
Так оно и было! Просчет на какую-то долю секунды закреплял нежелательный элемент в поведении. Хотя Вэла и не тратила времени на то, чтобы схватить рыбу, она получала достаточное поощрение: свисток, а затем вполне ощутимую награду – не рыбу, но простор большого бассейна.
Чему-то научившись, животное уже никогда этого полностью не забудет, указал Рон. Можно наложить поверх новую информацию, можно почти полностью погасить поведенческий элемент, но то, что раз написано, совсем стереть нельзя. И штучки Вэлы у дверцы так полностью и не прекратились, хотя стали заметно реже, когда мы начали поощрять ее не за то, что она вплывала в малый бассейн, а за то, что оставалась там, пока дрессировщик закрывал дверцу. Если же она кидалась назад в большой бассейн, мы, по совету Рона, опять распахивали дверцу и выпускали ее. Успеть опередить дверцу – этот факт сам по себе был ей интересен, и чтобы погасить нежелательный элемент поведения, надо было создать такое положение, при котором происходило бы что-то приятное для Вэлы, когда она поступала правильно, и не происходило бы ровно ничего, когда она поступала неправильно.
В Бухте Китобойца я столкнулась с другой трудностью. Вертуны должны были «танцевать хулу» все одновременно, балансируя на хвостах и наполовину высунувшись из воды. Вместо этого они и принимали вертикальную позу, и ныряли вразнобой. А любой свисток обязательно поощрял по меньшей мере одно животное в тот момент, когда оно ныряло или же продолжало нырять и выскакивать из воды, вместо того чтобы сохранять вертикальную позу. Рон вновь применил бритву Оккама к оперантному научению:
– Что, собственно, вы поощряете?
– Дайте сообразить. Долгую хулу? Непрерывную хулу? Начало? Конец? Я хочу, чтобы они все высунулись из воды одновременно.
– Ну, так и не поощряйте их, пока этого не будет.
Ага! Я стала воздерживаться от каких бы то ни было поощрений до того момента, пусть самого мимолетного, пока все шесть клювов не возникали над водой одновременно, а на остальное не обращала внимания – на то, например, кто высунулся выше и надолго ли. И действительно, уже через несколько дней все животные вставали на хвосты одновременно и держали эту позу все вместе. За исключением Кахили. Как и приличествовало его положению, он всегда высовывался из воды в последнее мгновение, а затем первым хватал рыбу.
Это простое правило Рона – в случае неувязок проверяй, что ты поощряешь в действительности, – с тех пор не раз выводило меня из тупика.
Гости-ученые с большой любезностью находили время, чтобы научить меня тому, что знали они. Два профессора из Колледжа Рида, доктор Уильям Уист и доктор Лесли Сквайр, несколько летних сезонов работали в Институте, моделируя с помощью сложнейшей электронной аппаратуры поведение мелких рыбок. Оба они указывали мне те статьи в дремучем лесу литературы по психологии, которые могли меня заинтересовать и которые без их подсказки я, несомненно, не прочла бы.