Бержероны расселись за длинным столом, вскоре к ним подсели друзья и знакомые. Морис Леме, владелец "Рыбаря", сдвинул столы вместе, и все оказались уже за одним столом. Разговор шел только о войне и Франции. Арман и его братья сидели, набрав в рот воды, и слушали, о чем говорят взрослые.
Странная способность одновременно видеть и ощущать то, что происходит в разных местах, не покидала Армана. Он следил за старшими братьями, в особенности за Эдуардом, и обратил внимание, что Эдуард поднес ко рту стакан вина и залпом осушил его. Арман видел, как задвигался его кадык, видел огромную ладонь, в которой утопал стакан, и вдруг совершенно отчетливо увидел Эдуарда, лежащего на обагренном кровью поле с перерезанным горлом и сжимающего в кулаке уже бесполезное ружье.
Но ведь в Канаде не будет войны, подумал Арман. Мы останемся на ферме, чтобы заготавливать еду и поставлять провизию в армию, как сказал Grand-pere, и наши поля никогда не обагрятся кровью. Маман сегодня была просто не в себе.
Морис Леме наполнил всем стаканы, после чего сам сел за стол и присоединился к общей беседе.
Может быть, маман ждет очередного ребенка, подумал Арман. Да, конечно. Этим и объясняется ее вспышка.
Он улыбнулся, будто камень свалился с души.
Да, маман, конечно же, собирается снова рожать. И прежде забеременев маман в первое время бывала очень вспыльчива и раздражительна. Потом же, когда живот начинал расти, все проходило. Маман пела, смеялась и шила крохотные ночные рубашечки и распашонки из фланели, отец ходил гордый как петух, сестры кудахтали как наседки и хлопотали на кухне, а братья гоготали и подтрунивали над всеми.
- Ей-Богу, - уверяли братья, - всякий раз, как маман на сносях, мы худеем фунтов на двадцать. Жратвы, что нам готовят, хватило бы разве только послушницам женского монастыря.
Да, подумал Арман, маман в положении, этим и объясняется ее нервозность. Может быть, на этот раз она принесет им девочку, и счет сравняется. Шесть братьев и шесть сестер. Беспокоиться не о чем. Война не доберется до Канады.
- ...и хотя она была уже на восьмом месяце - на восьмом, представляете! - этот сукин сын изнасиловал ее.
Арман резко поднял голову и посмотрел в конец стола. Его дедушка слушал Луи Примо и согласно кивал.
- С немцами всегда так. Свиньи. Бешеные свиньи. Война делает их кровожадными.
- Зато мы все жмемся по углам, как трусливые бабы, - вставил вдруг Эдуард.
Впервые за вечер кто-то из молодых подал голос, и все собравшиеся повернулись и уставились на него.
- Тем более, - продолжил Эдуард, - что вы недооцениваете Францию. Никогда фрицам не покорить целую нацию, которая борется за правое дело.
- Ты еще ребенок, Эдуард, - холодно произнес Зенофиль. - Ты силен как бык, верно, но рассуждаешь - как младенец.
Эдуард вспыхнул, и Арман понял - брат уже жалеет, что открыл рот.
- Но Франция... - попытался было возразить Эдуард.
- Французы не созданы для войны, - сказал Зенофиль. - Французы созданы для любви.
- Да! - пылко поддержал Луи Примо. - Может ли кто-нибудь представить, чтобы француз набросился на ребенка? Или ударил женщину?
Внезапно Арману перестало казаться, что его мать ждет ребенка.
Какая участь ожидает маман и девчонок, если немцы захватят Канаду?
И снова, хотя Арман смотрел на мужчин, собравшихся вокруг длинного стола в "Рыбаре", он видел столовую в их доме. Еще нет девяти, за столом сидит маман с девочками. Она штопает одежду, а две его старшие сестры, Аурелия и Иветта, подрубают простыни, которые принесет с собой в новый дом Аурелия после того, как обвенчается с Омером Кормье. Адриенна, третья по старшинству, вышивает; иголка так и мелькает в ее руках, выныривая то с одной, то с другой стороны белоснежной ткани, натянутой внутри деревянного обруча. Адриена украшает розовыми цветами наволочки, которые тоже достанутся Аурелии. Две младшие сестренки, все их называют крошками, склонились над учебниками. У Армана защемило в груди, когда он представил себе восьмилетнюю Мишель и Марию, которой только недавно исполнилось семь.
Разговор продолжался, стаканы и кружки мелькали чаще и чаще, а в мозгу Армана роились обрывки фраз.
Свиньи. Ее изнасиловали, когда ей было только семь... Так, кажется, сказал Луи? Семь лет, и ее изнасиловал немец? Нет. Не может быть. Или - на восьмом месяце?
Маман!
Арман внезапно вскочил, опрокинув свой стакан и едва не свалив стол.
- В чем дело? - рявкнул Альсид.
- Я хочу пойти домой, - сказал Арман.
- Так уходи, - велел отец. - Только пойдешь один, потому что мы должны еще посидеть здесь.
Он отвернулся и возобновил беседу с Луи и Зенофилем, даже не проводив взглядом Армана, который зашагал к двери.
Из Сент-Терезы к ферме Бержеронов вела узкая и извилистая дорога, которая этим вечером показалась Арману бесконечной. Было душно, жара не спала, несмотря на яркую полную луну над головой; ноги плохо слушались Армана, он то и дело спотыкался.
Должно быть, вино сказывается, подумал Арман. Никогда прежде ему не казалось, что он продирается через высокую, доходящую до пояса траву, в то время как на самом деле он шел посреди дороги. Никогда прежде он не вдыхал аромата цветущих яблонь, в то время как яблони были усыпаны спелыми плодами, и никогда не слышал заливистого звона рождественских колокольчиков знойным августом. Арман попытался бежать, но ватные ноги не слушались. Все тело вдруг отяжелело, и Арману захотелось лишь одного - прилечь где-нибудь и забыться, ни о чем не думать и ничего не чувствовать.
Вдали заблестели огоньки, и Арман понял, что приближается к ферме Жана Дюплесси. Ничего, нужно только пройти ферму, а там он приляжет прямо в поле. Хотя бы на несколько минут, пока не схлынет эта непонятная тяжесть. Арман заметил свет в одном из окон на втором этаже усадьбы Дюплесси. Свет пробивался из окна спальни Сесилии Дюплесси. Интересно, что она делает, подумал Арман. Должно быть, готовится ко сну. Расчесывает перед зеркалом длинные черные волосы, а сквозь тонкую ткань ночной рубашки просвечивают маленькие розовые сосочки.
Арман громко расхохотался, а потом, когда усадьба осталась позади, сошел с дороги, бросился ничком на землю и захохотал еще громче.