Двадцать бледных роз насчитала она на ковровой дорожке, пока, не чувствуя под собой ног, спускалась в вестибюль и шла в опустевшую гостиную.
Утонув в глубоком кресле с подголовником, стоящем у камина, Корделия закрыла глаза. Она вспомнила тот день, когда в первый раз увидела мужа, впервые услышала его речь. Тогда она занималась изучением политологии в университете имени Джорджа Вашингтона вопреки – "только через мой труп" – возражениям ее по-прежнему темпераментной и энергичной матери.
Двумя годами раньше Корделия – невзирая на протест матери, которая едва не выбросилась на пол из своего кресла на колесиках, – полностью забросила занятия в университете Джорджа Вашингтона ради кампании в поддержку Эдлая Стивенсона. По-прежнему испытывая горечь поражения, она больше не позволит увлечь себя другому либеральному идеалисту, который в конечном счете непременно исчезнет в забвении.
Но в тот день в 1954 году, когда бывший пожарный из Нью-Йорка встал и обратился к присутствующим, Корделия почувствовала, как ее скепсис начал улетучиваться. Высокий, худой, в мятом коротковатом пиджаке. А когда он распростер руки в страстном жесте, подставляя себя под враждебную критику, которую наверняка вызовут его слова, она обнаружила, что инстинктивно подалась вперед.
– В нашей стране наступили плохие времена, – начал он, и его голос звучал не совсем твердо, как у человека, не привыкшего к таким выступлениям, однако намного сильнее, чем голос Сэма Рейбурна, спикера палаты. – В душе каждый об этом знает, но мы боимся высунуть шею наружу и поэтому храним молчание. Ну что ж, я – один из тех, кто больше не хочет молчать. "Охота за ведьмами" под предводительством сенатора Джо Маккарти, якобы во имя патриотизма, – ошибочна и недальновидна…
Она запомнила не то, что он говорил дальше, а ту звенящую тишину, воцарившуюся в зале и на галерее, когда он закончил. Она тогда подумала: "Он совершает политическое самоубийство". И тогда же, задолго до того, как их познакомили, она влюбилась в Джина. В чем-то он напомнил ей отца. Хотя папа был демократом старой закалки от штата Джорджия, который скорее переселился бы в Исландию, чем поддержал равноправие белых и черных, он предвидел, что объединение грядет, и еще тогда, когда неграм дозволялось лишь подметать полы и наводить глянец на гранитные парапеты банков, он сделал Элдона Роантье кассиром. Если бы папа был жив, то он одобрил бы этого мужественного, но наверняка обреченного на поражение Юджина Траскотта.
Вскоре после того, как Джин произнес свою речь, по национальному телевидению против Маккарти выступил Эдвард Р.Марроу.[21] И все больше и больше голосов присоединялось к ним. Она не забудет, однако, что в тот самый день в парламенте никто не поддержал демократа из Нью-Йорка от округа Квинс, новичка в палате, и в тишине, воцарившейся в зале, раздался звук хлопков в ладоши только единственного человека.
Этим человеком, вспомнила она со слабой улыбкой, был она…
– Корделия?
Напротив нее в любимом папином кожаном кресле сидел Гейб. Улыбающийся, великолепно выглядящий и чувствующий себя непринужденно, он, безусловно, не ожидал, что она вскочит и кинется исполнять роль хозяйки. Нет, он – не Джин, но добрый и порядочный, и, благодаря эпизоду с Бичем, она поняла, что он хорошо знает, как вести себя в трудных ситуациях.
Она почувствовала, как у нее наворачиваются на глаза слезы. Прошло много, много времени с тех пор, как кто-нибудь подумал о том, что она нуждается в ласке и заботе.
– Я устала, Гейб, – вздохнула она.
– Я знаю.
– Как тебе удается выглядеть свежим, словно маргаритка, а я чувствую себя пожухшим, истоптанным дерном?
Он рассмеялся и устроился на диване рядом с ее вытянутыми ногами.
– "Но в дерне и отбросах всегда, всегда, что-нибудь да стрекочет".
– Эмерсон?[22]
Он кивнул.
– Он прав. Вещи, которые кажутся ужасными, иногда оборачиваются к лучшему.
– Сомневаюсь, что кто-нибудь на сегодняшнем вечере догадывался, насколько все плохо.
– Я знаю тебя лучше, чем они, – сказал он, очевидно, чувствуя ее смущение. – Я понимаю, когда что-то не так, – даже если ты улыбаешься. – Она почувствовала, как его рука обняла ее лодыжку – случайно, как будто он ощупывал ветку, но почувствовала, что его прикосновение означает нечто большее.
Корделия задрожала.
– Я вырастила двоих дочерей – призналась она, обращаясь к последним красным уголькам, превращающимся в золу в мраморном камине, – и теперь оказывается, что из этого не получилось ничего хорошего.
– То, что кажется, возможно, вводит в заблуждение.
– О, Гейб… – Она повернулась, чтобы взглянуть на него, испытывая новый приступ боли. – Это касается не только того, что произошло сегодня вечером с Сисси. Это Юджин – я не могу отделаться от ощущения того, что если бы он жил, события не приняли бы такого оборота.
– Ты казнишься, хотя и не заслуживаешь этого.
– Тогда почему? Почему со мной происходят все эти ужасные вещи? Почему одна моя дочь беспомощна, а другая норовит нанести удар в спину? О, небеса, как бы мне хотелось всыпать обеим как следует!
Охваченная горем и гневом, в изнеможении от отчаяния, она вскочила на ноги и направилась к секретеру, где хранила статьи о Юджине и все его речи, отдельно собранные в нескольких томах с кожаными переплетами, а также все, когда-либо опубликованное Грейс. Схватив журнал «Тайм» двухгодичной давности с изложением церемонии награждения Грейс премией Пулитцера[23] – она могла найти его с завязанными глазами, – она почувствовала, как его страницы сминаются в кулаке. Что-то острое – скрепка? – вонзилось в ладонь у основания ее большого пальца. Когда она опустила глаза, то увидела, что ее рука трясется.
Я так ею гордилась! – подумала Корделия. А теперь она хочет очернить Джина, ворошит и выискивает что-то, что произошло так давно… Черт бы ее побрал!
– Корделия, не надо! – услышала она крик Гейба сквозь шум в голове и только тогда поняла, что в гневе бросила журнал в камин.
Угли с треском рассыпали дождь искр. Глядя, как чернеют страницы, сворачиваясь по краям и вспыхивая, она чувствовала себя так, словно сгорало ее собственное сердце.
Рядом оказался Гейб, взял за плечи, пытаясь унять ее дрожь. Она ощущала, как его целебная сила постепенно заполняет ее всю… Его волшебство, которое заставляет зацвести почти погибшие кусты азалии и подняться траву там, где она оказалась втоптанной в грязь. Легким прикосновением мозолистого пальца он откинул ее голову назад и поцеловал глубоким, проникновенным поцелуем. О, теплота его губ – как ей удастся это вынести? Так давно ее не целовали. Со времен Юджина… Годы… Вечность…
Она почувствовала язык Гейба и желание, таившееся в его поцелуе. Ее ноги и руки задрожали, и головокружение, которое она почувствовала несколько дней тому назад во дворе, снова надвинулось на нее, хотя на этот раз не испугало. В объятиях Гейба оно казалось естественным. Внезапно ей перестало казаться странным, что он, несмотря на ее более чем зрелый возраст, хочет ее, исчезли мысли о том, что Гейб вовсе не тот человек, которого она должна была бы выбрать, по всеобщему мнению Блессинга.
Теперь он целовал ее волосы, одной рукой придерживая за голову, поглаживая по волосам. Кончики его пальцев задержались в том месте, где шея, изгибаясь, переходит в позвоночник. Его дыхание, его необыкновенный запах, напоминающий вино из одуванчиков, которое она попробовала накануне, почти опьянили ее.
Он ласково и настойчиво сказал ей:
– Поезжай в Нью-Йорк, Корделия. Найди свою дочь. Я буду ждать твоего возвращения.
И Корделия обнаружила, что в сладкой дреме кивает в ответ. Лучше отправиться в Нью-Йорк, чем после всего случившегося оставаться в Блессинге и решать, как жить дальше.
22
Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) – американский философ, эссеист и поэт. В 1832 году сложил с себя духовный сан. Создатель теории трансцендентализма.
23
Джозеф Пулитцер (1841–1911) – американский журналист и издатель (род. в Венгрии, в США – с 1865 г.).