Вот он, владетель сердца моего,
страж радости и счастия людского,
правитель непомерного всего,
что вручено ему по праву силовому.
Артур, доставший с камня меч,
стал Богом Англии великой,
и, сбросив пепел с моих плеч,
стал Богом для меня горемыки.
Судьбою мне дано, что
потерял жену и веру, но,
лишившись, приобрел я снова.
Артура Пендрагона.
Он протянул мне руку и, созвав
зеренов вкруг Стола,
сделал своим пэром. Осознав,
какую власть теперь имею я,
поклялся служить верно.
С тех пор тот светлый юноша, подвигнувший меня,
вливает в душу чувств прекрасных неимоверно.
И пусть он вырос, возмужал, окреп, весна
внутри цветет и продолжает быть.
Идем
наверх, где не горят огни и холодна постель
для тела одного.
Свернем
на ложный путь, не тот что замело в метель,
но будет колдовство.
Возьму
его я на руки и оберну собой.
Прильну
к горячу телу и шее восковой.
И будем
в безумстве ткани рвать,
и будем
во страсти пламя жечь,
и будем
плоть к плоти, не размыкая губ,
и будем
горячо, безудержно любить.
О, Артур Пендрагон!
Святой отец
Так прекрасна, так умильна святая тайна исповедания. Дети божьи стремятся очиститься и почувствовать в душе прощение. А мы – их маленькие помощники в этом нелегком процессе.
В минуту, когда за деревянной решеткой сидит жалкое, греховное существо, плачущееся о своих деяниях, понимаешь всю важность твоей миссии, которая ложится на плечи. Донести успокоительные, добрые, светлые слова Господни, попытаться приподнять голову преступника, окрылить отчаявшегося – сложная и едва ли выполнимая задача. Многие отцы не способны справиться с этим. Не потому, что они не верят в свои же слова, но потому, что их дух слаб и не способен помочь угнетенной душе. К сожалению, таких отцов всё равно оставляют на местах.
На мою маленькую долю выпало родиться в монастыре. А посему судьба уже была предрешена. Детство прошло в непрерывной молитве за здравие и прощение к Всевышнему, о чем мне постоянно напоминают ямочки на коленях. Отрочество посвящено бесконечному паломничеству, в последний день которого мне предложили остаться в одной из отдаленных церквей. И хмурые, жаждущие, измученные времена исчезли из моей жизни: с каждым днем я все ясней чувствовал, что могу приблизиться к святости Великого будучи на грешной земле. Таинства и вечерние чтения Святого Писания завораживали и захватывали мою душу. А в редкие мгновения мне хотелось стать самим Богом.
Я видел множество святых отцов, множество диаконов и епископов. Мимо меня проходило столько монахов и монахинь, что и не перечесть. Объединенные одним Учением, они умудрялись быть непохожи на нашего Господа. За каждым из них черной вуалью тащился грех. Единственное, что я мог делать, – смиренно наблюдать их падение. Никто из них искренне не хочет быть таким, как Он, яро не желает чувствовать боль мирских, как это чувствовал Он. Ведь они не знают, что достичь земной радости можно только путем боли и страдания, душевного, физического, психологического. Только сочувствие смягчает меня по отношению к этим людям.
Вечерние коридоры церкви робко освещены лунным и звёздным светом. Приятно стоять и ощущать на лице холодноватый ветер, освежающий и успокаивающий. Поздние уроки давно закончены, большинство учеников уже лежит в своих небольших кроватях или молится у стены. Через два часа мне должно обойти сады церкви, чтобы убедиться, что никто не потерялся во время прогулки, никто не решился на попытку побега, никто не заснул под тенью деревьев. Сколько же часов уходит на восполнение моих сил? Сплю ли я хоть три часа? Тяжелая духовная работа кипит, и даже свободные минуты не имеют власти остановить её. Только в такие моменты, когда мой взор поднят к невидимому Всевышнему. Я будто захлебываюсь в самом себе и замолкаю.
Затрудненное дыхание послышалось за моим плечом. Заплутавшийся, смущенный, юноша-новичок смотрел на меня, нерешительно подбирая слова. Он, видимо, не нашел дорогу, после того, как сестра Маргарет послала его с очередным заданием. Держа под мышкой потрепанные учебники, он старался не заглядывать в мое лицо и всячески принимался разглядывать витражи, светящиеся ночью. Особенно его привлекал святой Петр, прижимающий к сердцу ключи от рая. Я предложил бедному Джеймсу выпить со мной перед сном чая.
Молодой, едва ли девятнадцатилетний, казалось, пышущий розовым маслом. В этом году множество юношей было переведено из другой церкви, места в которой заняты. Они уже были чему-то обучены, но всё же никто из них так и не смог постичь того, что смог я. Джеймс оставил на столике у входа в мои комнаты книги и присел рядом, смиренно держа руки на коленях. Его глаза прикрыты, смоляные ресницы робко дрожали. На плече мирно лежал конец хвоста, туго собранного на затылке. Ноги закрыты ученическим одеянием и трусливо скрещены. Я накрыл на стол, вежливо приглашая к ночному чаепитию. Он поблагодарил и сел напротив меня, сложив ладони вместе. В этот момент юноша казался таким просветленным, таким одухотворенным, его губы шептали благодарение Господу, пальцы были соединены как у прекрасной скульптуры величайшего художника. Горький чай защекотал в глотке, кусок сахара не скрасил напиток. Джеймс взял постное печенье, оставшееся от недавнего праздника, отломил и длинными пальцами отправил его в рот. Бледные скулы танцевали плавно и сдержанно. Агатовые глаза блестели далекими звездами и, шепча, звали к Нему. Охлажденные ветерком щеки загорелись, подожженные адским огнем. Сердце клокотало от великой радости и упоения найденной мечтой, сосредоточенной в этом прекрасном юноше. Чай боле не мог проходить через меня, я отрешенно отодвинул чашку. Сомкнув руки, я продолжал смотреть на Джеймса, прикасающегося к краю расписанной керамики. Он прекратил пить и спросил, всё ли со мной в порядке. Ощущая гадкую каплю, бегущую по виску, я ответил, что вполне замечательно чувствую себя. Звездноокий эфеб поблагодарил меня за скромную еду и питье, поднялся.