Бориска, зачерпывая воду, опасливо косился на середину реки. Там холодный быстрый приток Лены сшибался с камнем, похожим в лунном свете на голову огромного змея, который, как рассказывали, обернулся вокруг земли. Змеиная башка то ревела, то урчала, то шипела.
В полном бачке плеснулась вода. Бориска вцепился в ручку, поднатужился и понял, что не поднимет такую тяжесть.
Эх... Воды-то нужно много - мать вот-вот родит. А сестра Верка, зараза, побежала к артельным за помощью да, видать, и осталась там на ночь. Не нужны ей новые брат или сестра. И мать с Бориской тоже без надобности. Верка замуж хочет - четырнадцать годков уже. Мать говорила, что в эти годы она таскала привязанной у груди старшую сестру, которую Бориска ни разу не видел. А может, видел да забыл.
Он чуть оторвал бачок от земли, но не справился, обозлился и пнул железный бок, и без того мятый. Вот же радость -- бабью работу проворачивать! Даром что сестёр семь голов. Только с матерью осталась жить одна Верка, блудня и попрошайка. Да и та скоро сбежит. Или уже подалась за лучшей долей.
Бориска кряхтел, его прохудившиеся ичиги скользили по стылой майской земле, которая оденется зеленью ещё не скоро. Через каждый шаг переставлял бачок, тянул к бараку, из которого доносился приглушённый вой.
Змей на реке взревел особенно страшно. Почудилось: вот сейчас нависнет над Бориской алчная пасть, капнет за шиворот ледяная слюна, хрупнет в страшных зубах, как кедровый орешек, голова.
Бориска рванулся вперёд, ручка вывернулась из ладони, бачок покатился с откоса к реке. Что-то заскрежетало - словно и впрямь змей схватил железо, стал мять в зубах. А потом дрогнула земля.
Но Бориска уже ввалился в дверь барака, где тётка Зина орала на мать:
- Тужься, шалава!
Мать мычала сквозь закушенную губу, её шея со вздувшимися венами и лицо казались совсем чёрными в полумраке, несмотря на то, что вовсю чадили керосинки. Свет лампочки Бориска видел только в посёлке, когда прошлой осенью ездил с матерью за подтоваркой. В Натаре электричество отключили ещё до Борискиного рождения.
Он стал возиться с вёдрами, переливая остатки воды в одно большое.
Мать, видно, отпустили муки, потому что вместо воя послышалось:
- Зин... ты не злися... Не от твово ребёнок-то... Ни при чём Виктор... В тайге меня кто-то валял, не помню кто. Пьяная я была...
Тётка Зина стала обтирать разведённые ноги матери, шипя ругательства - рожать шалава собралась, а ни йода, ни марганцовки не припасла.
Бориска ушёл за печку, как делал всегда, когда ему было горько и обидно.
А всё мать. Повадлива на блуд и водку. И Верка такая же. Сбежала из интерната. А Бориска бы рад учиться, но его без документов не взяли в начальную школу Кистытаыма, потому что гулящая мать забыла их оформить. И пособий из-за этого не получала.
Бориска заткнул уши от нового воя. Уж лучше бы в тайгу убежал, пока всё не кончится. К артельным он ни ногой - их ребятишки всё время дерутся и обзываются. И взрослые туда же - никто мимо без подначки не пройдёт. Да что там, даже собаки норовят вырвать клок старых штанов и злобно облаять. Бориска никогда не станет клянчить у артельных хлеб или крупу. Будет варить берёзовую заболонь, как якуты делают во время бескормицы, но никому не поклонится.
Барак тряхануло так, что по печке поползли новые трещины, а с потолка посыпалась труха.
И тут же громко завопила тётя Зина:
- Ты с кем урода наваляла? На, смотри, что вылезло! Ой беда, беда...
Бориска похолодел. Неужто мать выносила ублюдка, ребёнка таёжного духа иччи? Он ведь помнит царапины на материнской спине, когда её нашли охотники в тайге и приволокли в посёлок.
Все тогда опасливо шептались: Дашку медведь покрыл, не иначе. А шалава, зажав ладони меж окровавленных бёдер, пьяно щурилась и хихикала, как ненормальная.
Мать заголосила, но тётин Зинин басовытый рык перекрыл её причитания:
- Чего воешь? Поздно теперь выть. Нужно тварь убить, пока за ней не пришёл... отец. У-у, гадина, моя б воля, тебя саму придавила. Одно горе от тебя, Дашка. Детей наплодила - государство корми. Нагуляла с духом - Зинаида на себя грех бери. Ну, что решила? Сдохнем все через твоё распутство или спасаться будем?
Бориска не услышал, что ответила мать, только увидел тётю Зину, которая прошла к ведру с водой и плюхнула в него что-то багрово-чёрное с дёргавшимися крохотными ручками-ножками. Подумала и вынесла опоганенную посудину за дверь, в ревевшую непогодой майскую ночь. Потом вернулась к матери.
Бориска не смог удержаться и выскользнул из барака.
Над Натарой бушевала гроза. На реке безумствовал змей. А в Борискиной груди росло какое-то непонятное чувство. От него стало так муторно, что хоть кричи в темноту.
Бориска присел на лиственничные плахи, которые были вместо крыльца.
Ладно, пусть из матери вылез ублюдок. Но ведь он - его брат. Или сестра. Узнать-то ведь можно, кто родился?
Бориска весь вымок, но в барак решил не возвращаться.
Полыхнула молния.
Бориска глянул в ведро и увидел складчатое мохнатое тельце, сморщенное, как старый гриб-дождевик, личико.
Жахнул гром, от него вздрогнули бревенчатые стены барака. Только Бориска точно окаменел. Ну как же так? За что это всё ему?
Дождь почему-то стал солёным и едким.
Бориска нагнулся над ведром, дожидаясь небесного огня, которого в тайге боятся пуще зверья, холода и бескормицы. В лесу молния - смерть. А Бориске она сейчас откроет правду.
Миг, когда голубовато-белый пронзительный свет сделал видимыми каждый комок грязи перед крыльцом, каждую щербинку стен, растянулся на долгое время. И Бориска успел заметить, как под слоем воды дрогнули и открылись зажмуренные веки. На него глянул горящий жёлтым огоньком глаз с чёрной щелью зрачка.
Бориска заорал.
Кричал долго и истошно, пока не вышла тётя Зина.
- Живой... живой... - только и смог сказать, указывая на ведро.