Тётя Зина страшно, по-мужичьи, заматерилась, потом перешла на молитву.
Толкнула ногой ведро, вытащила из-за плах топорик и размахнулась.
Бориска потерял сознание.
Очнулся на рассвете возле печки. Видно, тётя Зина собрала все одеяла, которые водились у матери с Бориской, заботливо постелила на лавку и уложила его, беспамятного.
В носу засвербело от запаха нашатыря. Этого добра было полно: выдали вместо сухого молока на подтоварке. Мать было раскричалась, но ей объяснили - бери, что завезли, или талоны пропадут. Бориска тогда расстроился до слёз: ну почему ему досталась такая бестолковая мать, которая доказать ничего не умеет? И все этим пользуются.
А вот сейчас в воняющем нашатырём бараке он подумал, что мать всегда была точно дитя малое. Но ничего, он теперь за неё станет заступаться. Отучит пить водку. Сам будет работать и мать заставит.
Подошла тётя Зина, ласково провела шершавой огромной ладонью по щеке. Её глаза были в красных прожилках, точно она всю ночь просидела у дымного костра. Сказала:
- Проснулся? Вставай да пойдём ко мне. У вас даже хлеба нет. А я накормлю.
Бориска сразу взъерепенился и буркнул:
- С хлеба брюхо пухнет. Я его не ем. Похлёбки себе сварю, матери дам.
По весне похлёбку они варили разве что из молотых корневищ рогоза да жухлых клубеньков картошки. Но не признать же перед этой толстухой, что мать - плохая хозяйка, не умеет растягивать на долгое время привозные продукты, ухаживать за плохонькой землёй огорода? Хотя чего там, среди артельских не было ни одного, кто бы не обругал и не обложил матом по любой причине незлобивую и непонятливую Дашку.
Тётя Зина сдвинула было грозные рыжеватые брови, но морщины на её лбу разгладились, и она снова с непривычной добротой позвала:
- Пойдём, не ерепенься. И в кого ты такой поперёшный?
- Как мать? - сурово спросил Бориска, сел и начал нашаривать под лавкой ичиги. Кожаная обутка совсем прохудилась. Отдали-то её старой, да ещё Бориска таскал где ни попадя.
Тётя Зина промолчала. На вопрос, где Верка, пожала плечами.
Под ложечкой возник и стал расти ледяной комок. Бориска снова почувствовал, как каменеет. Но послушно встал с лавки и пошёл за тётей Зиной. В угол, где смирно и недвижно лежала мать, даже головы не повернул.
Но краем глаза всё же зацепил её синеватый профиль на фоне обшарпанной стены. Видеть мать такой было страшно.
С этой минуты в Бориске что-то сломалось. Он позволил себя накормить, вымыть, одеть в старьё, которое осталось от сына тёти Зины, служившего в армии. Ячневая каша с тушёнкой показалась безвкусной, от горячей воды кожа даже не покраснела; под рубашкой сильно зачесалась спина.
Тётя Зина, которая искоса всё присматривалась к нему, быстро задрала рубашку, глянула, потемнела лицом и о чём-то зашепталась с мужем Виктором.
Бориска услышал, как мужик сказал: "Ну так гони его отсюда, ещё других иччи притянет". При чём здесь злые духи, Бориска не понял.
Но не стал дожидаться, пока его прогонят, поднялся из-за стола и вышел во двор, потом на улицу. Тётя Зина выскочила за ним, однако не остановила.
Бориска увидел себя как бы со стороны: вот по дороге с рытвинами бульдозера, под ярким солнцем удаляется в лес худой пацанчик в белой рубашке. И с каждым его шагом прочь от изб на Натару наползает тьма.
***
Бориска даже самому себе не смог бы объяснить, как проплутал в тайге несколько дней , не покалечился в буреломе, не замёрз и не пропал с голодухи. Словно бы сам стал одним из лесных духов, которые бродят в вечной тени огромных стволов, метят их прозеленью мха, пятнами лишайников. Жаждут встречи с человеком в надежде утолить голод и тоску по утраченному телу.
Он помнил, как лучи солнца обжигали глаза и ненадолго лишали зрения. И как потом в сумраке, который остро пах истлевшей корой и прелой хвоей, он начинал видеть следы животных и редких странников, когда-либо побывавших в этом месте.
Наверное, не год и не два назад, а тогда, когда не было и в помине Натары с её злыми жителями, здесь прошёл бродяга. А его след до сих пор стелется едва заметной дымкой, колышется над листьями папоротников, струится между елей и пихт. И обрывается там, где под слоем опадня лежат кости.
А ещё странно будоражила пролитая когда-то кровь. Там, где филин вонзил когти в заячью шкуру, где россомаха скараулила оленёнка или прыгнула на грудь охотника отчаявшаяся спастись, загнанная рысь, Бориска вдруг начинал ощущать азарт и голод. Да такой, что всё нутро точно пылало. И попадись ему в этот миг хоть гадюка, хоть человек, напал бы и убил.
День стал ночью, а ночь - днём. Сон - явью, а явь - смутными видениями. Ходьба, плутание - покоем, а неподвижность - быстрым бегом. И так продолжалось до тех пор, пока Бориска не выбрался к ольховым зарослям. Вот они поредели, разбавились чахлыми берёзами и кустами черёмухи. Под ногами захлюпало, резко запахло водой, которая скапливается над пластами вечной мерзлоты.
Если бы Бориска не пришёл в себя, он бы утоп в болоте. А так остановился, чувствуя зыбкое колыхание под ногами. Словно трясина хотела утянуть его, но не могла.
Впереди, на ярко-зелёном пятне ряски посредь чёрной жижи, стояла девка. Бориска с трудом признал в ней Верку. Сестру словно источила болячка. Верка грустно смотрела на Бориску, но он не верил в её печаль. Верке вообще верить нельзя было: скажет одно, сделает другое, обманет, предаст и глазом не моргнёт. В руке она держала туго стянутый узелок. Сквозь тряпку сочился багрянец, пятнал ряску кровавыми горошинами.
Верка скривила губы - вот-вот заплачет - и протянула узелок брату.
"Что это у неё?.." - подумал Бориска и вдруг вспомнил звук, с которым топор опускался на лиственничную плаху.
- А наша мамка померла... - сказал Бориска, отчего-то зная наперёд, что сестре это известно. Но вот откуда - гулёна же загодя из дома ушла. И у артельских её не было. И возле барака. Как попал ей в руки узелок с тем, что осталось от уродца?