Бориска тогда ей не поверил, потому что за свои десять лет ни разу не видел такой грозы. Да и как устоять этому боженьке против могучих духов, которые гнали над их Натарой тучи побольше окрестных гор? Бывало, неделями гнали, и Бориска помнит время, когда несколько артельских домишек целый месяц стояли в воде по самые окна.
А вот теперь, когда он увидел, как улица словно бы припадает к крашеной изгороди, за которой на холме возвышается белая избища с жёлтыми крышами, похожими на половинки луковиц, то во всё поверил: и в то, что в ней есть боженька, и в то, что таёжные духи иччи и близко к церкви не подойдут.
Не зря занесло его сюда! Бориска оглядел себя: нет больше мерзких волосьев на теле, и горе с обидой отступили.
Поначалу не заметил редких людей возле ворот заборов, не услышал изумлённых криков. А если бы и услышал, то это бы его не остановило, ведь в Натаре было не принято удивляться тому, кто может однажды выбраться из тайги.
Только вот в Тырдахое обычаи были другие. Так что когда он подошёл к изгороди, за спиной собралась толпа из стариков, ребятишек и женщин.
Но дальше крашеной калитки Бориска и шагу сделать не смог.
Какая-то сила подломила ему ноги, до хруста вывернула руки. Кишки точно вспороли ножом, а голова чуть не лопнула от боли.
Бориска свалился наземь, задыхаясь от обильной пены, которая хлынула изо рта.
Тело задёргалось в страшной муке, и Бориска рухнул во тьму.
Из неё по его душу явился кто-то огромный с жёлтыми яростными глазами, заслонил небо, принялся крушить всё вокруг. В его лапищах мелькали, дробясь, золотые купола; меж огромных клыков свисали людские тела; глаза обливали выжженный мир потоками нового огня. Но ему было всё мало, мало; он хотел добраться до Бориски.
И когда от мира осталось только крошево, то грохот, визг и свист в голове сменились удушавшей тишиной, которая была ещё хуже. Потому что походила на пустоту, в которую ушли мать и сестра.
Бориска обмяк на холодной земле. И услышал не дикие звуки, а плач маленького ребёнка, испуганные крики. Кто-то вопил, что нужно бежать в ментовку; кто-то орал, что "фершала" всегда нет на месте; кто-то советовал облить бесноватого водой. И только старческий голос шепнул почти в самое ухо:
- Ничего, ничего... сейчас отпустит. Ты, паря, главное, дыши глубоко. Падучая тебя свалила. Вот так, хорошо... Да, тяжеленько оно. Но не до смерти ж...
Борискиного лица коснулась сухая сморщенная ладонь.
- Похоже на шаманскую болезнь. Ну, когда человека духи мучают да гонят, чтобы потом он камлал, - произнёс кто-то робко и неуверенно.
- Чирь тебе во весь лоб, язычник! - уже грозно и властно сказал старик. - Чтобы я больше не слышал такого!
***
Бориска прижился в избе деда Фёдора, как приживается приблудный щенок на чужом дворе.
Его влекли тёмные лики икон, которыми был занят целый угол горенки. От горящих лампадок казалось, что глаза Спасителя, Божьей матери и Небесного воинства наблюдают за Бориской. Не хотелось даже уходить от них. Вот взял бы да и устроился на ночь под иконостасом. И днём бы не покидал угол, в котором боженька или дед всегда могли бы защитить от того, что случилось в Натаре, на болоте, возле церкви.
Но Фёдор не разрешил: богу богово, а Борискино дело слушать всякие истории и учить молитвы. А ещё быть послушным, поститься и работать. Всё, кроме заучивания непонятных слов, далось очень легко. Раньше приходилось и по три дня не есть, и работать на чужих огородах, и стайки чистить, да чего только не приходилось при такой-то матери, как Дашка.
Бориска боялся выйти в одиночку за забор дедовой избы. Тырдахой словно бы давил на него длинющими улицами с лаем злых псов, магазинами, школой и клубом, толпами горластых ребятишек, кирпичным зданием поссовета. И в спасительную церковь ему было нельзя: дед сказал, что ещё рано, что нужно заслужить.
Бориска бы и рад дослужиться, однако воспротивилась тётка по имени Татьяна, которая убирала избу бобыля и готовила ему.
Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнанёмными, а социальными.
Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.
И всё просил покрестить. А Фёдор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.
Ночами, когда он лежал топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.
Вот если б Бориску уложили рядом с иконами... Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.
Но именно в этот момент Фёдор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.
Тёплая радость заполняла Борискину грудь - о нём кто-то радеет, беспокоится! - и он засыпал, благодаря и боженьку, и добрых якутских духов за деда.
Но Бориска не видел, что Фёдор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приёмыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска -- одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.
В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошёл в дом попить. Дородная тётка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушёпотом сказала:
- Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш... Он ведь к жертве всех призывает!
Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тётке, почему ему нужно уходить. А ещё стало трудно дышать от затаённого протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.