И только тут полоснула дикая, гасящая сознание боль.
- Вот он, зверюга... - с ненавистью произнёс чей-то голос. - Хватайте его, пока не утёк. Тащите к реке, там ребяты надысь колесо приготовили.
Бориска лежал вниз лицом среди обломков досок и мусора во дворе. Он не сразу признал в человеке, плюющемся ужасными словами, деда Фёдора. Даже не шелохнулся, когда его перевернули тычками сапог под рёбра. И когда схватили за ноги-руки и поволокли, тоже не дёрнулся. Не воспротивился, когда привязывали к щербатому занозистому колесу.
Хотелось ли ему жить? Да ничуть. Сейчас его, верно, сожгут, чтобы где-то там, в чернильной безбрежности июльского неба, боженька заметил чад горящей плоти и пролил на землю благодать. Не об этом ли целый месяц твердил дед Фёдор, терпеливо глядя в вытаращенные от усердия Борискины глаза?
Его голова мотнулась - кто-то не сдержал ненависти к лесному выкормышу и ткнул кулаком в висок.
- А чё это у него с кожей-то? - спросил один из мужиков.
Чьи-то руки разорвали ветхую рубашку.
- И здесь тоже, на груди...
- Пупырышки, ровно волосы повсюду прут, - откликнулся третий. - Слухайте, братцы, а человек ли он? Может, и вправду иччи, о котором старики говорили?
- Цыть, охальники! - прикрикнул дед Фёдор. - Не смейте поминать поганую ересь, шаманство это. Для чего мы здесь? Чтобы верой своей крепить православие, чтобы изничтожить мерзопакость языческую. Молитесь и делайте своё.
Кто-то нерешительно произнёс:
- А что, мы его на самом деле... того... жечь будем? Попугали, и хватит. Отвечать потом...
- Перед Господом нашим потом ответишь, коли допустишь, чтобы языческая нечисть землю поганила! - выкрикнули из толпы вокруг Бориски.
- Да не менжуйся, он ж из этих, как их, неучтённых бродяг. Пришёл -- ушёл, никому не доложился. Когда и куда -- никто не знает, - успокоил чей-то голос, в котором явственно звучало нетерпение.
Едкий дымок от занявшегося прошлогоднего сена и веток заставил заслезиться глаза. Горло перехватило спазмом, а лёгкие чуть не разорвало от внутреннего огня, который просился наружу.
Бориска поперхнулся, ощущая в глотке словно бы тьму-тьмущую режущих стеклянных осколков. И выкашлял столб огненных искр. Увидел, как он, раздвигая ночную темень, взвился вверх.
С реки раздался знакомый рёв.
Лес отозвался громовыми раскатами злобного рыка.
Земля взбугрилась от чудовищных голов тварей, которые рвались из недр наружу.
Бориска даже глазом не повёл. Он просто знал всё, что происходит рядом. Пришли те, кто дал ему силу. Пришли вовсе не за тем, чтобы он поблагодарил. Явились взять своё от нового иччи -- дань головами тех людей, которые обрекли Бориску на сожжение. И он против воли подчинился.
Тело стало огромным и непослушным. Кожу словно пронзили раскалёнными иглами -- это рвалась наружу густая шерсть. Челюсти свело судорогой, дёсны хрупнули от прорезавшихся клыков. Хребет растянулся и выгнулся дугой.
Зверь даже не стал рвать державшие верёвки, а просто переломил сухое дерево. Обломки колеса разлетелись в разные стороны. Медленно поднялся, взревел так, что лес отозвался громовым раскатом, и бросился на обидчиков.
Череп первого хрустнул под массивными когтями, как яичная скорлупа. Сграбастал второго, подмял под себя. Обломки костей порвали кожу несчастного.
Где же тот, самый главный среди бывших людишек, а сейчас -- просто костей и мяса, еды для иччи?
Зверь обвёл побоище горевшими ненавистью глазами.
Дед Фёдор повалился на колени, неистово крестясь, и это особенно взбесило зверя. Крест не смог уберечь старца от огромных клыков.
Горящие обломки колеса упали в сухостой неподалёку, и берег занялся огнём. Зверь поднял морду от тёплых, исходивших паром, потрохов деда и глянул на реку, где за языками пламени смотрел на него водяной змей. Гигантская башка чудовища выпустила из ноздрей струи воды и скрылась.
...Очнулся Бориска на мокрой земле. Всё тело болело, как один большой синяк, и одеревенело от утреннего холода. Чтобы чуть-чуть согреться, он вскочил и принялся растирать безволосую кожу. Это были его руки, а не лапы, его кожа, а не шкура!
Бросил взгляд в сторону: над таёжной грядой поднимался дым. Тут же в памяти вспыхнули события прошедшей ночи: дед Фёдор, раззявивший окровавленный рот, словно рыба на берегу, дёргавшиеся в агонии тела мучителей.
И тогда Бориска повалился в высокую, окропленную росой траву и взвыл. Ему захотелось, чтобы всё было как раньше, в Натаре, чтобы жива была Дашка, чтобы в его жизни не было ни водяного змея, ни желтоглазого, и главное - не было этой странной силы. Он попытался прошептать молитву, но, казалось, само тело воспротивилось одной мысли об этом и отозвалось страшной, ломающей кости, болью. Бориска вскочил и, растирая кулаками слёзы, побежал прочь.
***
После Тырдахоя он сторонился людей, особенно с доброжелательным взглядом -- всюду чудились предательство, ловушки. Можно было сигануть в реку - к водяному змею. Или в тайгу податься навсегда. А то и под землю сверзиться, найдя выработанный отвал.
Но что-то держало -- то ли неясные мысли, в которых маячила тырдахойская церковь, то ли нежелание терять свой облик. А облик-то этот - худоба до звона, вздутый от подножной пищи живот, рваньё, нестриженые лохмы и пальцы с ногтями чернее звериных.
Мысли крутились вокруг заученного в доме Фёдора - боженька сверху посылает "на земли" страдания. И их нужно терпеть до встречи там, на "небеси", а не в смрадных и кровавых местах, которые ему открылись.
Бориска не раз прибивался к сворам таких же, как он, отщепенцев. Но они тут же отваливались от него, как ледышки от кровли по весне. Убегали прочь в диком страхе.