Пушкарь повернул к пленному спокойное, задумчивое лицо. «Сейчас фриц помышляет о побеге, — догадался сержант. — Надеется, что его разыскивают, что подразделения на переднем крае предупреждены… Надо его ошарашить, подавить психологически, сломить окончательно! Пусть знает, что при любой ситуации ему несдобровать».
Левой рукой Пушкарь схватил немца за шиворот, рванул на себя, а правой вытащил кляп.
— И на морском дне сыщем! — раздельный шепот буквально обжег пленного. — Во время допроса вы, Конрад Верд, кичились интеллигентностью, своим происхождением. Даже русским свободно владеете… Но вы — не аристократ, а… подонок. Потому что в такую минуту интеллигент о другом думал бы… Совсем о другом!
— О чем же мне прикажете думать? — язвительно спросил немец.
— О времени, когда наши дети будут ездить из Москвы в Берлин, а из Берлина в Москву, как друзья, как родственники…
— Фанатик! — прохрипел Верд. — Я сейчас крикну, и вас через пять минут не станет.
— Орите. И погромче. Все равно дети будут ездить! Только без папы… Но учтите: за войну я разучился шутить. Идите, как мышь! — Пушкарь презрительно бросил на землю кляп и шагнул во тьму.
Верда подтолкнули в спину стволом автомата, и он, сам не понимая, что делает, кинулся вдогонку за Пушкарем.
Потом они ползли. А ночное небо полосовали разноцветные пунктирные нити, со всех сторон гремела пальба, и обескураженный, потерявший ориентацию Конрад Верд совсем не узнавал местности. Все было иным — хмурым и грозным… Пленный старался ползти рядом с Пушкарем, даже немного впереди, словно убегал от чего-то ужасного…
Взметнулась ракета. Теперь она выпорхнула из-под самых ног — ослепительно-яркая, беспощадная. Верд искоса глянул на сержанта. Пушкарь хитро подмигнул. «Что это — нервный тик?» — удивился немец. Но в ту же минуту лицо Пушкаря расплылось в широкой, лукавой улыбке: дескать, ракета-то наша, русская, вот мы и дома…
В темноте сверкнул зеленый глазок карманного фонаря. Чей-то грудной баритон приглушенно спросил:
— Где тебя, Пушкарь, до сих пор носит?
— Ты лучше погляди, какого чубарика-чубчика мы из могилы вынули… Это тебе, брат, не вдоль по Питерской…
С ПРИДАНЫМ
Схватка была мгновенной, как яркая вспышка молнии. Под стальным брюхом немецкого тягача одновременно ухнули две противотанковые гранаты, и ослепительное пламя взвилось выше сосен. Эхо нескольких автоматных очередей разнеслось в глубине леса. А через двенадцать секунд все смолкло.
Из орудийного расчета в живых остался только один солдат в мешковатой форменной куртке. Его схватили, запихнули в рот какую-то тряпку и велели бежать вприпрыжку за худощавым, шустрым разведчиком.
Бежали минут двадцать. Затем перешли на обычный походный шаг. Тряпку вынули, дальше стало дышать легче. А на душе Эрхарда Вольке было все так же тоскливо и муторно. Он понимал многое. Его отец, седоусый аахенский железнодорожник, в 1918 году нес мимо собора с гробницей Карла Великого красный флаг. Эрхард помнил, как в их домишке часто собирались машинисты, кочегары. Они приносили в их тесную комнатку не только запах мазута и креозота… Разве забудет он, как до позднего вечера читали у них нелегальные книжки? А потом под старой липой спорили и мечтали…
После жестоких американских бомбардировок от липы остался только черный пень. Тысячи «мустангов» бомбили крохотные лачуги бедняков — грузчиков, паровозников, путейцев. А рядом в цехах огромных военных заводов Шахта и Круппа на «тиграх» и «пантерах» сшивали броневые плиты, отливали пушечные стволы…
«Спрут спрута не сожрет», — думал Вольке.
…В 1933 году нацисты стали полновластными хозяевами Германии, удрученный Зигфрид Вольке сказал как-то сыну, что это — начало гибели национального престижа. 22 июня 1941 года старик обнял Эрхарда: «Война с Советской Россией принесет людям много бедствий. Но верь мне, сынок: большевики наверняка свернут шею фюреру!» Шпиков, доносчиков и провокаторов было больше, чем достаточно: в августе сорок первого отца швырнули в карцер Плетцензее и после трехнедельных пыток расстреляли. Через месяц от инфаркта скончалась фрау Вольке. Эрхарда спровадили на Восточный фронт: дескать, там ему и капут…
— Послушайте. Вольке, — спросил по-немецки высокий, черноглазый разведчик, прочитав записи в зольдбухе[8] — что вы делали в тылу после первого ранения? Ведь срок немалый — почти два года.
— Шесть месяцев провалялся в госпиталях. Потом выписали белый билет и послали в шахту. Подручным крепильщика… — немец умолк.
— Пожалуйста, продолжайте. Я вас внимательно слушаю.
— Когда в сорок третьем была объявлена тотальная мобилизация, меня направили в артиллерийский полк. До Шепетовки ехали по железной дороге. В Шепетовке несколько дней простояли — ив бой под Житомир. Удар советских войск был страшен. Можете представить, в полку осталось всего четыре орудия… Переформировка под Лодзью. Снова фронт… Забарахлил мотор тягача… Дивизион ушел вперед, на новые огневые позиции, а наше орудие вынуждено было остановиться…
Вольке сообщил о себе все, что, на его взгляд, заслуживало внимания. Сперва он говорил медленно и спокойно, глядя прямо в глаза Сорокину, потом заговорил быстрее, а когда начал рассказывать о разных воинских частях и подразделениях, то перешел на скороговорку. Тонкий психолог, Сорокин понял: пленный уверен, что его уничтожат сразу же после допроса, но старается сообщить побольше сведений, чтобы убедить русских в искренности, а главное — избавить от многих неприятностей… Сорокин решил быть откровенным до конца:
— Вы хорошо понимаете, Вольке, насколько нежелательно и опасно ваше присутствие в разведгруппе, выполняющей боевое задание? Теперь все «языки» в один голос называют себя антифашистами, а некоторые даже проклинают Гитлера. Где же эти, с позволения сказать, антифашисты были раньше?
— Я сын коммуниста, — твердо произнес Вольке. — И прошу мне верить!
Сорокин перешел на русский:
— Дай-ка, Грицюта, его документы.
Содержимое бумажника из крокодиловой кожи было самым обычным. Зольдбух, всевозможные фото: отец с сундучком в железнодорожной фуражке; мать — сорокалетняя женщина с открытым, честным лицом и тревогой в глазах; какие-то девушки. Внезапно Сорокин поднес к самым глазам старую, исцарапанную и потертую открытку.
— Внимание, братцы, — он поднял сизоватый прямоугольник над головой.
С открытки смотрел Ленин…
Все были поражены. Еще бы! Портрет Ильича в кармане гитлеровского солдата. За такую открытку ему на каждом шагу грозил расстрел. Но теперь…
— Откуда у вас это? — тихо спросил Сорокин.
Вольке спокойно, будто ничего особенного не произошло, ответил:
— В сорок третьем перед отправкой в бой наш полк восемь дней стоял в Шепетовке. Нас разместили на частных квартирах. Я попал к довольно пожилой хозяйке…
— По какой улице? — встрепенулся Иващенко.
Вольке непонимающе замигал.
— Как называлась улица? — перевел Сорокин и объяснил: — У нас есть шепетовчанин, младший лейтенант Кравчук.
Немец улыбнулся уголком рта:
— Понимаю. Но название улицы забыл. Помню только, что напротив больницы — усадьба со старыми елями. Однажды я зашел к хозяйке за тарелкой. Пока она искала, я подошел к этажерке. Среди школьных учебников на средней полке стояла книжка в переплете из коленкора. В ней был портрет Ленина и эта открытка. Конечно, я посоветовал немедленно спрятать книжку, а открытку попросил отдать мне. Хозяйка сперва растерялась… Потом рассказала, что оба ее сына служат в Советской Армии, что с ними — неизвестно… Пожелала, чтобы я выжил в этой адской войне. И вы знаете, с того дня я поверил, что уцелею… Все немцы немного сентиментальны…
— К сожалению, это еще не самая плохая их черта, — грустно заметил Сорокин и окинул товарищей вопросительным взглядом.
— По-моему, парень не потерянный, — глухо сказал старший разведгруппы сержант Щербаков.
— Пассивный малость, — задумчиво вставил Макаров, — пусть исправляется.