Весть о капитуляции фашистской Германии застала дивизию Бакланова на подступах к Праге. В районе чешской столицы отчаянно сопротивлялось гитлеровское соединение во главе с фельдмаршалом Шернером. Поэтому-то лица советских воинов были серьезны и сосредоточенны: кого-то из них, возможно, подстерегала невидимая смерть — последний выстрел войны был еще впереди…
Выбрав удобный момент во время марша, Алеша обратился к командиру роты, который не спускал с него глаз:
— Товарищ гвардии лейтенант! Разрешите мне завтра быть на наблюдательном пункте. Ведь уже последние дни… Хотя бы один раз посмотреть…
— Это не развлечение, не игрушки! — возразил Добриченко.
Мальчик покраснел, часто заморгал. Лейтенанту стало жаль Алешу. Два года переносил он вместе со взрослыми фронтовые трудности, прошел с дивизией от Курска до золотой Праги, спал на снегу, грыз мерзлые сухари… Нет, Добриченко не мог ему отказать.
— Согласен! Только от меня ни на шаг. Понял?
На рассвете девятого мая в окопе наблюдательного пункта рядом с командиром роты стоял маленький солдат. В бинокль ему был виден старинный город на зеленых холмах. Прагу окутала лиловатая дрожащая дымка. Одно крыло ее украшали стройные башни готических храмов, другое она окунула в тихие воды красавицы Влтавы. В центре города и в его предместьях не утихала беспорядочная стрельба.
Алеша опустил бинокль и посмотрел направо. Там, в долине за селом Тугомержице, подпирали майское небо стволы тяжелой артиллерии. Но грозные залпы не прозвучали: на одном из самых высоких зданий фашисты подняли сшитый из четырех простыней белый флаг. Утро стояло погожее, безветренное, и флаг бессильно качался на неуклюжем древке…
Улыбающийся седой генерал горячо поздравил присутствующих:
— С победой, солдаты Отчизны!
Высоко в небо взлетели ракеты, стихийно гремели салюты, слышались взаимные поздравления, многоголосые остроумные шутки. Весенняя бурная радость вновь возродилась и вернулась к людям.
А на склоне высотки, обхватив руками колени, сидел сержант Николай Спиридонов. Его угловатые плечи неестественно вздрагивали. Разведчик со шрамами от двенадцати ранений, Герой Советского Союза то счастливо улыбался, то плакал, как ребенок, горько и безутешно.
— Посмотрите, товарищ гвардии лейтенант… — Алеша повернул голову к Спиридонову. — Победа, а он плачет…
Добриченко слегка прикрыл мальчику рот шершавой ладонью. Он хорошо знал, какую невероятную тяжесть вынесли на себе эти худощавые солдатские плечи, каким испытаниям подверглось это сердце за четыре немыслимых года.
И вдруг наступила такая тишина, что стало слышно, как наливается живительным соком молодая пшеница, а в безоблачном небе снова играет на золотых цимбалах жаворонок…
РОЗЫ ИЗ БОЛГАРИИ
По гранитной набережной Шпрее широко шагал седой, но еще моложавый мужчина с кожаным дорожным саквояжем в руке. Четыре ряда орденских колодок свидетельствовали о том, что приезжий — бывший фронтовик, а уверенная, быстрая походка говорила первым утренним пешеходам, что он хорошо знает этот типичный немецкий городок с зелеными газонами и аккуратными скверами.
Четверть века тому назад он был не доцентом, заведующим кафедрой в институте иностранных языков, а старшим сержантом в дивизии Бакланова. Именно здесь, возле ажурного моста, разведчик Сорокин снял гитлеровского сапера, который уже подключал шнур к подрывной машинке. Мост уцелел, и стремительные танки полковника Тарасова благополучно прогрохотали над речкой, вспененной снарядами. В городе уже зеленели вязы, липы… И грохотал бой… И умирать никому не хотелось…
Сегодня — тоже весна, расцветает двадцать пятый послевоенный май. На четвертом этаже нового здания, облицованного светлой керамикой, кто-то вдохновенно играл на рояле знакомую мелодию: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Май, май — пора соловьиных трелей! Неутомимые певцы в сереньких пиджачках сейчас распевают почти на всей планете… Французский ресиньоль тревожит пылкие сердца на Елисейских полях, английский найтингейл заливается в Гайд-парке, немецкий нахтигаль высвистывает на сто ладов в Трептове, возле известного всему миру памятника. А их пернатые друзья в России славят весну в краю Федора Чуйкова…
Пианист оборвал мелодию на высокой ноте, по тюлевым занавескам пробежала печальная волна. Сорокин вспомнил цель своего приезда, вздохнул и свернул направо — к скверу.
Асфальтированная дорожка привела его к надгробной плите, покоящейся в тени под вязом. Чья-то заботливая рука убрала могилу и посадила вокруг темно-красные розы… Перед гранитной плитой, склонив на грудь голову, стоял рослый юноша. Светлые волосы едва шевелил ветерок. Руки были сложены за спиной, длинные и тонкие пальцы время от времени сжимались. «Ранний посетитель, — сдерживая шаги, удивился Сорокин. — Видать, из местных…»
От незнакомца повеяло запахом карболки. Врач или аптекарь?
Сорокин прошел мимо, пересек вымощенную камнем улицу, купил в киоске свежий номер «Neues Deutschland». Автор небольшой статьи писал, что берлинские студенты очень довольны содержательными лекциями советского ученого Владимира Ивановича Сорокина.
Пробежав глазами газету, Сорокин сложил ее вчетверо и посмотрел на сквер. Отсюда был хорошо виден сосредоточенный и строгий профиль немца: бугристый лоб, ровный нос, большой волевой рот. «Сильный характер, — подумал Сорокин. — Такого сумасшедшие маньяки не погнали бы в окопы. Интересно познакомиться!»
Владимир Иванович решительно направился к могиле.
— Доброе утро! — произнес он по-немецки.
На приветствие юноша ответил сдержанно, однако, заметив на груди незнакомого человека орденские ленточки, добродушно улыбнулся:
— Если не ошибаюсь, вы из Советского Союза?
— Так точно, из Ленинграда.
— О, великолепный город! Мечтаю побывать в ваших чудесных клиниках. Там есть чему поучиться!
— Пожалуйста, ленинградцы — гостеприимный народ. Вы, по-видимому, врач?
— Здешний хирург…
— Извините за неделикатность, — произнес Сорокин, — но мне показалось, что эта могила для вас небезразлична.
Собеседник Владимира Ивановича глубоко вздохнул:
— Как вам объяснить? Я был тогда еще очень маленьким. Отец умер от ранения под Москвой. После его гибели мать устроилась работать ткачихой. Здесь у нас есть фабрика, — немец показал рукой вдоль набережной. — Однажды утром налетели американские бомбардировщики. Очевидцы говорили, что их было около ста… Бомба разворотила наш двор. Мать развешивала выстиранное белье… Меня, четырехлетнего сироту, забрала соседка, фрау Рунгарт.
А в апреле сорок пятого года на востоке загремела артиллерия. На правом берегу Шпрее появились русские танки. Фрау Рунгарт заперла меня в комнате и куда-то убежала. Наш дом загорелся. Пламя ворвалось через форточку, охватило штору, перекинулось на ковер. Я испугался, плакал, звал на помощь… И она, представьте себе, пришла. Вынес меня из огня советский сержант. А сам погиб… Там за углом… Гестаповец его убил… Подло, из засады…
Сорокин едва устоял на ногах: память перенесла его на двадцать пять лет назад… Руки Щербакова, сжимая автомат, побелели от ногтей до запястья… На обескровленном лице Сомова выступили крупные желваки… Шепчет слова прощания Спиридонов, и губы его по-детски вздрагивают… А он, Сорокин, все еще не веря, бросает первую горсть чужой, ненавистной земли в могилу друга… Потом Сорокин разыскал в Гроссенхайне Мариэтту Лид, тетю спасенного Чуйковым мальчика, отдал ей маленького Эриха…
Очевидно, Сорокин побледнел. Юноша быстро достал из внутреннего кармана пластмассовую коробочку.
— Сердце? Вот валидол.
— Благодарю, не надо…
— Вы… — коробочка в руке задрожала. — Вы знали его?
— Да. Служили в одной роте.
— Скажите, каким он был?
— Настоящим…
Немец повернулся к надгробию, надпись расплылась перед его глазами.
— Ну, брат… Хирургу не годится, — Сорокин крепко сжал его локоть. — Что же было дальше?