Потом шагнул назад, когда он стал оседать, и с силой ударил его в лицо, так, что затылком он треснулся о люк. Я позволил ему упасть, затем опустился рядом на колени.
Много чего можно сделать с человеческим телом, если вы разбираетесь в физиологии и знаете расположение нервных центров, которые парализуют движение. Я все это знал, и, когда поднялся, он остался лежать, потея и скорчившись от боли. Я подошел к панели управления и критически глянул на тлеющую сигарету. Оставалось меньше минуты.
— Я знаю, что ты меня слышишь, — задыхаясь, с трудом проговорил я. — Я хочу… чтобы ты… чтобы ты стал героем. Твое имя будет… выбито на Великой Стеле… Улетевших. Ты же всегда хотел этого без… усилий с твоей стороны… И теперь получишь…
Я вышел. Остановился и прислонился к стене. Через несколько секунд люк тихонько закрылся. Я с трудом сдержал серую волну тошноты, которая чуть было не захлестнула меня, затем повернулся и посмотрел в смотровое окошечко люка. Там была лишь чернота.
Джад… Джад, мальчик мой… Ты так хотел этого. Тебя чуть было не лишили всего. Но теперь все будет в порядке, сынок…
Шатаясь, я прошел по коридору к воротам. Там кто-то стоял. Когда я прошел ворота, она полетела ко мне и принялась бить мне в грудь маленькими, твердыми кулачками.
— Он Улетел? Он действительно Улетел?
Я отмахнулся от нее, словно она была мошкой, и закрыл один глаз, чтобы лучше видеть, потому что в глазах у меня все мутилось. Это была Флауэр. Одежда растрепана, волосы растрепаны, глаза налиты кровью.
— Они улетели, — прохрипел я. — Я же тебе говорил, что они Улетят. Джад и Уолд… Ты все равно не смогла бы остановить их.
— Вместе? Они Улетели вместе?
— Именно для этого Уолд и получил сертификат. — Я глянул на нее сверху вниз. — Как и у всех, кто Улетает вместе, у них было нечто общее.
Затем я прошел мимо нее и вернулся в свой офис. На табло горели индикаторы. Джадсон и Уолд. Новый корабль занял их место. Жилища были прибраны. Отпечатки ладоней удалены из действующих и записаны на длительное хранение. Я стоял и тупо смотрел, пока не погасли все индикаторы, и табло стало темным.
Я подумал о том, что сердце мое долго не продержится.
Я подумал, что продолжаю убеждать себя в том, будто действую беспристрастно и справедливо.
Мне было плохо. Очень плохо.
Я подумал о том, что должность моя не имеет никаких особых полномочий и власти. Я выдаю людям сертификаты, проверяю их. Работа для клерка. Разве я должен играть роль Бога? Разве я должен вершить свой суд и сам исполнять приговор? Уолд не нес никакой угрозы ни лично мне, ни Бордюру, но все же я должен был наказать его. Его и Флауэр.
Я почувствовал себя маленьким, испуганным мерзавцем.
Кто-то вошел, и я оглянулся. В первое мгновение я разобрал лишь фигуру с серебряным гало, которая что-то бессмысленно бормотала. Я с трудом сфокусировал взгляд, но тут же снова прикрыл глаза, словно взглянул на солнце.
Волосы ее струились из-под бриллиантового кольца над бровями. Серебряный шелк стекал каскадами по телу, подметая пол позади нее. Глубокие, налитые кровью, как у голубя, глаза сверкали, а губы дрожали.
— Твин…
Невнятное бормотание постепенно сложилось в слова, смеющиеся и плачущие от счастья, в слова восторга:
— Клинтон… он ждет меня. Он тоже хотел попрощаться с вами, но… он попросил, чтобы я это сделала за него. Он сказал, что вы все поймете…
Я мог лишь кивнуть.
Она подошла вплотную к столу.
— Я люблю его. Люблю больше, чем мне казалось возможным. Но раз я люблю его изо всех сил, то… должна также любить и вас…
Она наклонилась над столом и поцеловала меня. Губы ее были холодными. Затем она снова расплылась. Или, вероятно, это были виноваты мои глаза. Когда я снова обрел способность видеть, ее уже не было.
Звонок и световые сигналы.
Зарегистрирован отлет.
Внезапно я расслабился и понял, что могу жить с тем, что сделал с Уолдо и Флауэр. Пусть это будет на моей совести, но Джадсон все же Улетел, а Твин обрела счастье. И отмщение воздам я сам. Маленькое такое отмщение, полностью человеческое, а не Божье.
Итак, подумал я, ежедневно я узнаю что-то новенькое о людях. Но сегодня я понял, что я тоже человек. Я чувствовал вкус пухлых губ, которыми поцеловала меня Твин. Я старый, я толстый, думал я, и, Господи, я — человек!
Те, кто зовут меня Хароном, забывают, что это такое — принадлежать сразу к двум мирам, а не к какому-нибудь одному.
И они забывают еще одно — малоизвестную деталь легенды о Хароне. Для этрусков он был не только перевозчиком.