— Я приду туда и буду играть с тобой, — сказал ему Бобби. — Вот увидишь.
Во дворе стоял красный фургон с тремя колесами и искривленное дерево, на которое так удобно лазить. Потом появился Джерри и стал звать Бобби, но Мама Гвен прогнала его.
— Он наказан, — заявила она.
И Джерри ушел.
Плохой, плохой, плохой. Странно, но Бобби не был плохим, пока папа не женился на Маме Гвен.
Мама Гвен не хотела Бобби. И в ответ Бобби тоже не хотел Маму Гвен. Папа иногда говорил другим взрослым, что теперь есть кому позаботиться о Бобби. Бобби вспомнил, что обычно, когда папа говорил это, то обнимал Маму Гвен за плечи, и в голосе его звенел вызов. Но он также помнил, как папа проворчал, оставшись наедине, себе под нос сердитое «мне очень жаль». А теперь папа вообще уже долго не говорил этого.
Бобби сидел на краю кровати, жужжал сам себе под нос, думая об этом, а потом жужжал себе под нос, вообще ни о чем не думая. Потом он увидел божью коровку, ползущую по комоду, осторожно взял ее большим и указательным пальцами, и посадил себе на ладонь. Очень бережно, потому что если сжать слишком сильно, то можно ее сломать. Потом он залез на подоконник и стал искать, пока не нашел дырку в окне, через которую, должно быть, и проникла в комнату божья коровка. Он выпустил ее в дырку, и коровка улетела, счастливая.
Комната была освещена рассеянным светом, отраженным от блестящей черной крыши сарая. При таком освещении Бобби не мог делать фигурки из теней, поэтому стал делать их мысленно, пока не почувствовал себя сонным. Тогда он лег, тихонько жужжа себе под нос, пока не уснул.
В сумерках вернулась Мама Гвен. Очевидно, Бобби услышал ее шаги на лестнице, потому что, когда она открыла дверь, он уже сидел на кровати, глядя в потолок.
Потолок блестел.
— Что ты делал?
— Наверное, спал. А уже ночь?
— Почти. Я думаю, ты хочешь есть, — у нее в руках была закрытая тарелка.
— М-м-м…
— Что нужно ответить? — рявкнула она.
— Да мэм, я… я хочу есть, мама Гвен, — быстро сказал он.
— Так уже лучше. Держи.
Она протянула ему тарелку. Бобби взял ее, снял крышку и понюхал. Овсянка. Он снова взглянул на нее.
— Ну?
— Спасибо, Мама Гвен.
И Бобби принялся есть чайной ложкой, торчащей из серо-коричневой, полужидкой массы. Разумеется, в ней не было ни грамма сахара.
— Наверное, ты ждал, что я принесу тебе сахар? — через некоторое время сказала она.
— Нет, — честно ответил Бобби и подумал, почему ее лицо стало сердитым и разочарованным.
— Что ты делал весь день?
Ничего. Сидел. Затем спал.
— Маленький бездельник! — неожиданно закричала она на него. — Да что с тобой такое? Ты что, в самом деле слишком глуп, чтобы бояться? Слишком глуп, чтобы попросить, чтобы я разрешила тебе спуститься вниз? Даже слишком глуп, чтобы плакать? Почему ты не плачешь?
Бобби уставился на нее широко раскрытыми глазами.
— Но вы бы не позволили мне спуститься вниз, если бы я попросил, — ответил он. — Поэтому я не просил. — Он зачерпнуло еще ложку овсянки. — И я не хочу плакать, Мама Гвен, мне ведь не больно.
— Ты был плохим мальчишкой, тебя наказали, и это должно причинить тебе боль, — яростно сказала она.
Затем выключила свет сильным ударом прямой руки, вышла и хлопнула дверью.
Бобби неподвижно сидел в темноте и жалел, что не может пойти в Страну Теней, как всегда мечтал. Он хотел бы пойти туда, поиграть с бабочками и с собаками с тупыми зубами, с пушистой травой и жирафами, хотел бы остаться там с ними, чтобы Мама Гвен не смогла бы никогда ворваться к нему. Жаль только, что папа тоже не смог бы прийти туда, да и Джерри, и это было бы досадно.
Бобби бесшумно встал с кровати и какое-то время глядел на стену возле двери. Он почти видел мерцающее нечто, которое жило там даже в темноте. Когда на стену падал свет, это нечто мерцало, чуть темнее окружающей стены. А ночью оно было чуть светлее окружающей черноты. Оно всегда было там, и Бобби знал, что это нечто живое. Он знал это так же твердо, как то, что «меня зовут Бобби» или «Мама Гвен не хочет меня».