Меня все быстрей и быстрей кружило по периметру рубки, но я находил в себе силы тянуть к ней руки. Мама тоже протягивала их мне и, бегая за мной, пыталась поймать меня.
Я видел ее глаза. Я видел в них свою боль. Я видел в них ее любовь ко мне. Я видел ее горе…
Часть третья
1
Солнце медленно и неотвратимо падало за алый шарф неба. Скоро, уже скоро оно сорвется туда… И померкнет свет. И родится ночь. И она поблекнет к утру. Станет серой усталой старухой. А когда с востока проклюнется солнце — канет в небытие и она. И родится день…
Это обреченное Солнце, с обреченным восторгом жизни, совершит свой навсегда намеченный ему Кем-то путь. И в этом необъятном обруче солнечного пути идут обреченные, каждый на свою дорогу, люди. Идут не одно тысячелетие. И в этом Обруче, по пустыни, бредет только ему предназначенной тропой одинокий странник. И не в песках утопают его ноги, а во прахе. Все глубже и глубже.
Это, конечно же, я — ничтожество, которое почтил Он над Мирами.
— Что было, то и будет, — говорю я, стряхивая с ног своих прах, — и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Я стою и смотрю то на полыхающий закат, то на маму, в глазах которой стоят светлые слезы, то на скифские шапки несметных барханов.
Мама уже не торопит. Она тихо вторит мне. И тоже стихом Екклисиаста. И со значением.
«Нет памяти о прежнем, — горячо, как молитву, шепчет она, — да и о том, что будет, не останется в памяти тех, которые будут после».
— Разве виноват я в том, что не помню?
Она качает головой. А потом надевает медицинский колпачек, тщательно заправляя под него волосы.
— Hе надо, — прошу я и после короткого молчания спрашиваю: — Выходит, что женщина, которая, как птицу изловила меня, и стала моей матерью?
— Hо не она тебя родила, сынок… Я с разрешения Всевышнего смогла тебя вживить в тело умершего у этой женщины мальчика. Он умер от тяжелого отравления. Она этого даже не заметила.
— Как это? — невпопад выпалил я.
— Ребенок выпил поташ. Ему шел четвертый годик, — уклонилась она от ответа.
— Бедная женщина. Она и не подозревала, что воспитывает кукушонка.
— Тебе конечно хотелось бы тысячу лет пребывать в небытие, — сказала она так, как сказала бы Снежная Королева, с леденящей иронией.
— Извини меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть. Наверное, здесь, на Земле, я поглупел. А может, не отличался умом и Там.
Мама всплеснула руками и с явной досадой на себя сказала:
— Мальчик мой, это я сошла с ума. Вздумала обижаться… Для тебя теперь это все так далеко и так непонятно…
— Объясни все-таки. Может, пойму. Может, не такой уж балбес.
— Изволь! — охотно согласилась она. — Попытаюсь попроще… От принятой отравы у ребенка возник резкий болевой шок. Это как взрыв. И вот от этого «взрыва» та самая наиважнейшая частица, делающая человека существом живым и мыслящим, то есть душа, отлетела от неокрепшего тела. В этот момент душа в панике. Летит, как говорится, сломя голову. Остановить ее можно, но успокоить и вернуть на место — не рекомендуется. Для блага же самого ребенка.
— В хилом теле — хилый дух, — говорю я уверенным тоном знатока.
Мама улыбается.
— Можно сказать и так, — говорит она. — Только хилый дух делает тело никчемным.
— Почему это? — уже как знаток вскидываюсь я.
— Дух травмирован. Внутренняя встряска, происшедшая в нем, и пережитый импульс страха вводят его в состояние летаргии. Человек жить будет, но тех функций и того предназначения, какое в него закладывалось, — он не выполнит.
— Ты смотри! — искренне удивился я такой очевидной вещи, о которой, если бы задумался, то наверняка бы догадался.
— Тело мальчика нам было бы не нужно, если бы не ты. То есть твоя душа. Это тело можно было использовать для нее. Чем я, с соизволения Всевышнего и воспользовалась… Иначе ты вернулся бы в мир живых только после моего прихода туда. Кроме меня тебя никто не произвел бы на свет.
— Кто же тогда был бы мой папа? — со святой наивностью спрашиваю я.
— Твой отец. Без него ты — не ты. Правда, он успел бы сделать один Кругооборот, прежде чем мы с ним одновременно пришли бы на землю.
— Как он, кстати?
— Хорошо. Переживал за тебя.
— А что он не прилетел?
— Позволили только мне.
— А-а-а, — понятливо протянул я. — Совсем забыл. Я же летел к тебе на инаугурацию. Поздравляю… Лучше поздно, чем никогда.
— Hе так уж и поздно, — сказала мама. — После той трагедии у нас прошел всего месяц с небольшим.
— Роскошно живете, — позавидовал я. — А мне уже тридцать три.
— Нет. Тебе еще нет тридцати, — уверенно говорит она.
— Запомни, ты пришел на этот свет в теле почти четырехгодовалого ребенка.
— Наверное, поэтому я такой закомплексованный.
— Да, поэтому. Ты пошел в школу, когда всем было семь лет, а тебе едва исполнилось три годика. И эта разница, о которой никто не знал, и была причиной твоего поведения с одноклассниками и взрослыми. Твое поведение и плохую усвояемость материала относили на счет инфантильности. Ты часто попадал впросак и становился мишенью для насмешек и своих сверстников, и взрослых. Тебе было обидно и больно. Hо ты ничего не мог поделать. Ты не понимал, почему остальные, как тебе внушали, лучше тебя. А ты просто-напросто находился в поле времени другого возраста. Тобой руководили чувства и инстинкты. Разум твой еще не созрел… Ты помнишь, когда осознал себя мыслящим?
— Я понял, что такое думать, где-то в десять лет. И мне это понравилось. Именно тогда каким-то своим суждением — не помню каким — удивил дворовую ребятню. Поэтому мне запомнилось ощущение этого процесса, и я понял, что такое думать. И как это хорошо. Это как глаза, которые вдруг прозрели.
— Мой мальчик, на самом деле, тогда тебе еще не исполнилось и семи лет. В тот день проснулся мозг твой. Или, как мы говорим, ты — включился. И быстро стал нагонять своих сверстников.
— И нагнал я их. И многих обогнал. А комплексы, как были, так и остались со мной. Эта робость и неуверенность в себе, наверное, никогда меня не покинут.
2
Мама ласково посмотрела на меня.
— Как жаль, что я не могу тебя обнять, — говорит она. — Нам пора прощаться. За тем «Скифом», — мама показала на бархан, что кряхтел в метрах ста от меня, — кладбище. А от кладбища до кишлака — рукой подать.
Потом она сказала, что у меня уже никакого перелома ключицы нет.
Я посмотрел на плечо и не увидел той страшной гематомы с торчащей из нее костью. Все было так, как было всегда. Как было до того, как рухнула на меня вышка. Я медленно, с опаской, поднял руку. Никакой боли… Повел ею в сторону. Все хорошо… Осмелев, покрутил всем плечом. Никаких неприятных ощущений.
— Мама, ты волшебница! — воскликнул я.
Она молчала и пристально, с несказанной нежностью смотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, черты лица едва заметно помутились. Наверное, потому, что слезятся мои глаза, подумал я, и потер их.
— Hе поможет, — сказала мама. — Я ухожу… Hе удивляйся, если обнаружишь в себе необычные способности.
— Ты зачем приходила? — внезапно осенило меня. — О чем-то хотела предупредить? Или просто посмотреть на меня?
— Для «просто посмотреть» Всевышний не позволил бы… Ты был в большой опасности.
— Я мог погибнуть здесь?
Мама кивнула. А потом сказала:
— Понимаешь ли, в чем дело. Ты оказался здесь раньше своих прямых предков — меня и папы. И в случае преждевременной смерти душа твоя не могла бы быть принятой на Промежуточных, то есть на планетах Молодости Разума, откуда прямой путь к нам, в Миры Великого Круга Миров. Ее обязательно задержали бы и погрузили в летаргию. Hо летаргическое состояние души имеет свой срок. Он небольшой. А тебе надо ждать тысячелетия. И все эти тысячелетия ты либо, как неприкаянный, блуждал бы по Вселенной. Либо, из раза в раз повторяясь, периодически рождался бы на Земле. А многократные повторы ведут к деградации души. Мы не можем этого допустить. Мы думаем, как тебе пройти шлюз из Пространства-Времени, где находится Земля, в канал Пространства-Времени, где располагаются планеты Молодости Разума… То есть в промежуточную среду жизни, после которой Мыслящие и возвращаются Домой.