Дома Джастин разводил в камине огонь. Саманта наблюдала за его ловкими, спокойными движениями и радовалась, что есть возможность посмотреть на него, не глядя в глаза. Что же будет дальше? — думала она, нарезая овощи для салата.
Дальше был ужин, потом нечаянное столкновение у раковины с посудой — и еще один грех. Саманта страстно желала провалиться в беспамятство, забыть про все на свете — и с искренним наслаждением предаваться своей слабости. Что, впрочем, она и делала. Память потеряла значение. Значение имели только его руки, его губы, его смуглое и неожиданно мускулистое тело, и взгляд, менявшийся от спокойно-теплого к горячему и обратно.
Потом они лежали в постели, обнявшись. Если бы это была только ошибка, хотелось бы встать и пойти мыться. Но вставать не хотелось — только прижиматься к его плечу и вдыхать пряный запах его кожи.
Саманта дремала. Ей казалось, что она плавится, как воск. Ей и хотелось быть воском — чтобы облепить, объять его всего, стать частью его, ощущать его всем своим существом. Хотелось оставаться неподвижной и теплой под одеялом сливочного цвета, в запахе хорошего, уютного дома.
Он обнимал ее двумя руками, крепко, будто боялся, что, если разомкнет объятия, она тут же исчезнет. Его дыхание щекотало ей лоб. Спокойно, как же спокойно…
— Сладких снов, Джастин.
— Тогда я не буду спать. — Она поняла, что он улыбается. — Потому что самый сладкий сон — ты.
— Я здесь.
— Я знаю.
Утро наступило слишком быстро. Джастин почти сдержал свое обещание — он закрыл глаза только перед самым рассветом, и все равно ему было мало. Мало ее. Он боялся, что не успеет надышаться ею — и так оно и произошло. Чтобы насытиться вдоволь самой драгоценной из женщин, наверное, ему не хватило бы и целой жизни.
Когда она заворочалась под боком, он тут же проснулся, ясный и бодрый. Никогда бы не поверил, что такое возможно.
Может, он просто раньше никого по-настоящему не любил?
— Привет, — сонно сказала Саманта.
— Привет. — Джастин всмотрелся в ее глаза в попытке найти там ответ: можно ли поцеловать? Или уже нельзя?
Можно. Целовались долго, будто пили воду после длинного, знойного дня пути — и не могли напиться. Джастин удерживал себя, чтобы не провалиться в бездну вожделения. Ему хотелось запомнить каждую секунду навсегда впечатать ее в память.
Потом они вместе готовили завтрак. Потом снова занимались любовью. Потом гуляли. Время стало течь по-другому — как река, вода в которой внезапно сделалась густой и сладкой. Разговаривали мало, да и о чем? Гораздо важнее казалось молчаливое наслаждение друг другом.
Вечером бок о бок сидели у камина, передвинув к нему диванчик. Он водил карандашом по бумаге медленно, она — быстро.
— Что ты пишешь?
— Сейчас — стихи. А может быть, это будет целая книга. Я пока не знаю.
Ему очень хотелось заглянуть в ее душу — в красивый, похожий на сложнейшее ювелирное украшение мир. Но он понимал, что не вправе требовать от нее ключей двери в него. У него вообще очень мало прав, если не сказать, что их вообще нет. И это, по большому счету, не важно. Потому что есть возможность вот так сидеть в тепле, ощущать ее близость и смотреть на нее, тщетно пытаясь перенести на бумагу хотя бы отдаленно похожую красоту.
7
Осталось два дня. Два дня — это, если подумать, очень много. До самолета — вообще целых шестьдесят часов. Шестьдесят часов — это три тысячи шестьсот минут. За это время можно успеть сказать столько слов, обменяться столькими поцелуями и ласками… Можно ли вместить всю жизнь в три с половиной тысячи минут?
Два дня — это чертовски, непозволительно, бессовестно, беспощадно мало. Это песчинка, которой в объеме целой жизни даже не разглядеть. Джастин ненавидел себя за то, что не научился жить настоящим моментом, «здесь и сейчас». Ненавидел Эдмонда за то, что ему по велению судьбы достались месяцы и годы счастья с Самантой, а ему, Джастину останутся на всю жизнь разве что воспоминания.
Он не мог ненавидеть Саманту, но злился на нее, глухо, подавленно злился — и еще больше ненавидел за эту злость себя.
Виновата ли она в чем-нибудь?
Нет, виноват он один. Виноват был с самого начала, когда согласился на эту поездку, виноват был в тот день, когда… Нет, еще раньше — виноват в том, что ничего не сказал ни Саманте, ни Эду о своих чувствах и не ушел из их жизни, как подобало бы честному человеку.
— Пойдем спать? Поздно уже… — В глазах Саманты плескалась нежность, от которой ему захотелось стиснуть зубы и завыть волком.
— Пойдем. А почему ты дрожишь? Заболела? — испугался Джастин.