— Свиридин, значит, понравился?
Она ответила не задумываясь:
— Понравился!
— А Павлик?
— Что Павлик?
— Зачем лукавишь? Сама признавалась Наде…
— Ошибка молодости!..
— Ах, вот как! А теперь, значит, пришла зрелость? Только я не шучу, старушка… И я говорил тебе уже вчера…
— Да говорил, говорил! — Даша вскочила и, как была в одних чулках, подбежала к Александру. — А я все поняла! Но я и сама не маленькая, могу выбирать знакомых без указки! И вообще смешно навязывать! Свиридин плохой, завод хороший, иди на завод! А если я не желаю? На свете не один ваш завод! И нечего навязывать! Делай так, не делай этак…
Она выпалила все единым духом, как будто давно приготовила свои объяснения и теперь спешила излить их, не давая никому времени опомниться. «Нападение — лучшая оборона», — сказал бы сейчас Максим Академик. Александр усмехнулся.
— А ты не смейся, не смейся! — заговорила Даша. — Не для того я сюда приехала, чтобы плясать под чью-то дудку!
— Мы хотим лучше…
— А я имею право, имею…
— Почему ты так сильно кричишь? — вдруг очень спокойно спросила Надя. — Похоже, что сама не уверена…
— В чем не уверена?
— В том, что поступаешь правильно!
— А вы всегда уверены, всегда? Уверены, что всегда поступаете правильно? Только вы правильно живете, а остальные нет?
— Послушай, Даша, — сказал Александр. — Ведь нам хочется, чтобы все было хорошо. Ну ладно, не иди на завод, не надо. Навязывать тебе это никто и не собирался. Просто думали, что всем вместе интереснее. А не хочешь — не надо. Найдешь другую работу, конечно… Но вот о Свиридине — я прошу тебя… Я прошу тебя по-братски…
Он опять остановился около Даши, а она, сидя на диване, глядела в землю и молчала.
— Ты слышишь, что я говорю?
— Слышу.
— И что же скажешь?
— Ничего.
Она молчала, не поднимая головы.
— Ну что ж, — мрачно сказал Александр, подождав минутку, и повернулся к Наде. — Давайте укладываться.
Погасили свет, и в комнате сделалось тихо.
Но никто не спал. Притаилась на раскладушке Дарья. С открытыми глазами лежала Надя. Уставясь в белесый потолок, думал Александр.
Возможно, и сейчас он поступил как-то не так… Нужно было довести разговор до конца, вызвать сестру на откровенность, заставить отвечать. Но его обезоруживало упрямое молчание, нежелание делиться сокровенными мыслями. Сам он не умел быть скрытным. Наоборот, его слишком часто обвиняли в прямолинейности: он всегда шел напролом, ожидая такого же открытого отзыва от людей — что есть, то и есть, говорить не таясь… И он не смог бы сидеть вот так, как она, с каменным лицом, глядя в землю, и молчать, а обязательно бы ответил, объяснил бы, что у него на сердце… Но люди разные… Они с сестрой тоже разные…
И самое трудное и серьезное с ней, как видно, только еще начинается…
VII
— Выдающийся французский драматург, братцы, Пьер Корнель сказал так: «Наилучшее начало без конца ничего не стоит». А посему немедленно пошли в комитет комсомола!
И Максим Академик первый зашагал из цеха.
— Но мне же некогда, — запротестовал Павлик.
— А как сказал выдающийся английский…
— Ладно! — оборвал Александр. — Что сказал английский, узнаем после.
— Да зачем в комитет? — опять остановил всех Сергей. — Если уж требовать — так прямо у дирекции. Транспорт-то в распоряжении заместителя.
— И то верно!
Все направились к зданию заводоуправления.
— Мудрость побеждает судьбу! — многозначительно объявил Максим и уже на ходу пояснил Павлику, словно поставив под изречением подпись: — Выдающийся римский сатирик Ювенал.
— Ты, Академик, напичкан чужой мудростью, как коробка подач шестеренками, — заметил Сергей.
— А ты восхищаешься этим или завидуешь?
— Осуждаю.
— Ясно! — воскликнул Максим. — Осуждение — налог, которым зависть облагает достоинство.
— Неплохо сказано, — согласился Сергей. — Да ведь опять не твое.
— Не мое, — вздохнул Максим. — Выдающийся англичанин Стерн. Даты жизни: тысяча семьсот тринадцатый — тысяча семьсот шестьдесят восьмой. Восемнадцатый век. Автор романа «Сентиментальное путешествие».
— Память у тебя исключительная — вот что! Если бы еще и ум!
— Ясно! — повторил Максим. — У тебя-то ум есть?
— Конечно!
— Вот ведь какое дело, — с серьезной миной сказал Максим.
— А что?