Павлик крикнул:
— Да не впутывайте вы ее в свои тенета!
— Опять заговорил? — поднялся Иван Терентьевич.
— Да, опять! Пойдем, Дашенька! Ты увидишь — это лучше, чем оставаться с ними!
— Ну и убирайся, убирайся ко всем чертям! — рассвирепел Иван Терентьевич. — Надоел со своими проповедями!
— А я и уйду! — сказал Павлик. — Давно собирался, да просили по-родственному, плакались… С машиной обещали не левачить и с водой-сиропом не комбинировать! А теперь вижу — еще других вербуете! Да только не выйдет у вас с ней, не выйдет! Пойдем, Дашенька!
Но она не подумала и пошевелиться, лишь спросила с иронией:
— И куда же ты поведешь меня, Павлуша?
— Да хоть куда! Хоть куда — все для тебя сделаю, все, что захочешь!
— Что же именно? Уроки выучишь на «отлично»? Или сочинение домашнее сочинишь? Нет уж, Павлуша… Видать, и с тобой нам не по пути. Не школьник-ученичок, а самостоятельный человек мне нужен. Замуж я выхожу. За Свиридина!
— Замуж? За Свиридина? — Он подскочил к ней. — Ты шутишь?
И неловко задел этажерку, посыпались на пол книги.
Не отрывая от Даши глаз, стал подбирать их прямо в охапку, словно дрова.
— Вот-вот, — ехидно загундосила тетка. — Говорили: о жизни подумай, а он в книжечки свои уперся и этакую девку проморгал!
— Ученый зато! — загоготал Иван Терентьевич.
— Шутишь ты? — повторил Павлик почти шепотом, выпрямляясь и все так же глядя на Дашу.
Она пожала плечами:
— На свадьбу тебя приглашаю. Надеюсь, хоть один вечерок от занятий-уроков освободишь.
Иван Терентьевич опять громко загоготал.
Павлик молча вывалил из рук книжки на стол и пошел к выходу.
Он не помнил, как миновал кухню, как оказался на веранде. Привалился спиной к захлопнувшейся за ним двери…
Тихо и мирно шелестит листвой темнеющий в сгустившихся сумерках сад. Маячит белым пятном на фоне зелени рубашка Александра, сидящего на крыльце рядом с Надей. На плечи Нади накинут пиджак.
Уняв непонятную дрожь во всем теле, медленно и устало подходит Павлик к сидящим, Останавливается за их спинами.
Молчат они. Молчит Павлик.
О чем заговоришь? Что скажешь?
Только шелестит листва.
Наконец Павлик глухо роняет:
— Кончена моя жизнь здесь.
И спускается с веранды, идет к калитке.
Александр, переглянувшись с Надей, спрашивает:
— Куда же на ночь?
— К ребятам…
Хлопает калитка. Александр встает:
— Подожди…
На ходу надевает пиджак, догоняя Павлика уже на улице.
…Перед громадным зданием рабочего общежития с освещенными квадратами окон сидят Сергей и Лена. Запрокинув голову, положив ее на протянутую по скамейке руку Сергея и глядя в небо, негромко, мечтательно декламирует Лена:
Сергей просит:
— Еще, Ленушка…
Помолчав, она произносит:
— Это Бунин написал. Иван Алексеевич. Хороший русский поэт.
— Да, — задумчиво согласился Сергей. — Вот я тоже иногда внутри себя чувствую. Кажется, раскрой рот — и стихи сами польются… Про все на свете — про жизнь и людей, про дождь и снег, самый первый, пушистый… И такой восторг приходит, ну, прямо дух захватывает!
— А я люблю, Сережа, когда дух захватывает! В детстве с горки каталась всех отчаяннее, честное слово! Ветер свистит, вся замрешь. Вот так и в танце тоже. Я и танцы поэтому люблю. Ты уж не ревнуй меня, когда танцую, ладно?
— Да ладно…
— Или сам учись. Вот, например, вальс. Все кружится, вертится, ног под собой не чуешь, летишь! И работу свою я тоже люблю поэтому, лечу на кране над всем цехом, над станками, над вашими головами…
Она опять умолкла: подошли и остановились рядом Александр и Павлик.
— Говори, — кивнул Александр и тоже сел на скамейку.
Лена взглянула на Сергея, словно не решаясь продолжать.
— Давай, — сказал и он.
— Да я уж все… Вот некоторым крановщицам скучно кажется: дескать, ползаешь под потолком, как черепаха. А разве черепаха? Подъедешь к кому-нибудь из сборщиков, подхватишь тяжелую деталь, а то и целый станок — да как взметнешь! Такой сильной себя чувствуешь!
— Ишь ты, силачка! — шутливо подтолкнул Сергей.