Мадам Дор не было в комнате. Когда они сели за стол, то не было заметно, чтобы для нее предназначалось где-нибудь место. Обенрейцер объяснил, что «у доброй Дор есть простая привычка обедать всегда в полдень. Позднее вечером она принесет свои извинения». Вендэль удивился, неужели по этому случаю добрая Дор переменила свои домашние обязанности и перешла от чистки перчаток Обенрейцера к приготовлению ему обеда? Последнее было во всяком случае верно: все до одного поданные блюда были прямо произведениями кулинарного искусства, которое оставило далеко за собой грубую и элементарную английскую кухню. Обед был положительно превосходен. Что же касается вин, то бессловесный друг только поводил глазами в торжественном восторге. Иногда он говорил: «славно», когда приносилась полная бутылка; иногда вздыхал: «ох», когда убирали пустую бутылку; вот все, что он вносил в веселье вечера.
Молчание иногда бывает заразительно. Занятые своими личными заботами Маргарита и Вендэль, казалось, чувствовали на себе влияние бессловесного друга. Вся ответственность за поддержание разговора легла на плечи Обенрейцера, и он мужественно выдерживал ее. В качестве просвещенного иностранца он раскрыл свое сердце и стал воспевать хвалебные гимны Англии. Когда исчерпывались другие темы для разговора, то он возвращался к этому неистощимому источнику и снова изливал столь же обильный поток слов, как и раньше. Обенрейцер отдал бы руку, глаз или ногу за то, чтобы родиться англичанином. Вне Англии нет ничего того, что соответствовало бы английскому «home», нет ничего подобного уголку у камина, нет такого существа, как красивая женщина. Его дорогая мисс Маргарита не отнесется к нему строго, если он объяснит ее привлекательность тем предположением, что вероятно некогда к их темному и неизвестному роду была примешана английская кровь. Взгляните на этих англичан и посмотрите, что это за рослый, ловкий, плотный и сильный народ! Взгляните на их города! Какое великолепие в их общественных зданиях! Какой удивительный порядок и чистота на их улицах! Подивитесь на их законы, соединившие принцип вечной справедливости с другим вечным принципом фунтов, шиллингов и пенсов! А применение этого принципа ко всем гражданским правонарушениям, начиная от нанесения оскорбления чести человека и кончая нанесением повреждения его носу! Вы обесчестили мою дочь — фунты, шиллинги, пенсы! Вы сбили меня с ног, дав мне по физиономии — фунты, шиллинги, пенсы! Где же остановится материальное благополучие такой страны? Обенрейцер, мысленно предугадывая будущее, был не в силах увидать конец этому благополучию. Обенрейцер просил разрешения выразить свой энтузиазм, по английскому обычаю, тостом. Вот окончен наш скромный маленький обед, вот на столе наш скудный десерт и вот поклонник Англии говорит речь, подчиняясь национальным обычаям! Пью за белые утесы Альбиона, м-р Вендэль, за ваши национальные добродетели, за ваш восхитительный климат и за ваших обворожительных женщин! За ваши очаги, за ваш домашний уют, за ваш habeas corpus и за все ваши другие установления! Одним словом — за Англию. Гип-гип-гип! Ура!
Едва замолкла последняя нота здравицы, произнесенной Обенрейцером в честь Англии, едва бессловесный друг успел осушить до дна свой стакан, как веселое пиршество было нарушено скромным стуком в дверь. Вошла служанка и направилась к хозяину, неся в руках маленькую записку. Нахмурив брови, Обенрейцер вскрыл записку. Прочтя ее с выражением неподдельной досады, он передал письмо своему соотечественнику и другу. Вендэль воспрянул духом, следя за всем этим. Не нашел ли он союзника в этой маленькой досадной записке? Не наступал ли, наконец, долгожданный им случай?
— Боюсь, что от этого не отделаешься, — сказал Обенрейцер, обращаясь к своему приятелю-земляку. — Я боюсь, что нам придется пойти.
Бессловесный друг отдал назад письмо, пожал своими тучными плечами и влил в себя последний стакан вина. Его толстые пальцы нежно покоились на горлышке бутылки. При расставании он сжал ее легким объятием любителя. Его выпученные глаза смотрели на Вендэля и Маргариту тускло, как будто через дымку тумана. Он с трудом справился со словами и вдруг сразу разродился такой фразой:
— Мне кажется, — произнес он, — я не отказался бы выпить еще винца.
У него захватило дыхание после такого усилия; он раскрыл рот, чтобы перевести дух и пошел к двери.
Обенрейцер обратился к Вендэлю с выражением глубочайшей скорби.
— Я так потрясен, так смущен, так огорчен, — начал он. — С одним из моих соотечественников случилось несчастье. Он одинок, он не знает вашего языка, и у нас, у меня и у моего доброго друга, здесь присутствующего, нет никакого иного выхода, как только идти и помочь ему. Что я могу сказать в свое извинение? Как я могу описать свое огорчение, что мне таким образом приходится лишиться чести быть в вашем обществе?